Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2002)

В 1981 году я поехал в Бежецк по приглашению местного отдела культуры, дабы принять участие в создании мемориального музея Анны Ахматовой в селе Градницы, где в бывшем усадебном доме Гумилевых находилась тогда восьмилетняя школа. Чтобы зарабатывать на жизнь, я устроился учительствовать в этой школе, а на зимних каникулах приехал в Ленинград и пришел в гости к Льву Николаевичу. Он жил тогда уже на Большой Московской, но еще в коммунальной квартире. Наталья Викторовна приняла меня радушно, накормила гречневой кашей с печенкой. Было 7 января 1982 года — Рождество. Радио на кухне, где мы обедали, было включено, и в этот день, как будто по заказу, повторили мою радиопередачу о поэзии Анны Ахматовой, сделанную на Ленинградском радио еще в 1979 году. Я с большой опаской ждал, как отнесется Лев Николаевич к первой разрешенной передаче о его матери. Он делал отдельные замечания по ходу прослушивания: одобрительно вспомнил Ольгу Берггольц (“Ну, эта хоть водку с мамой пила, но польза от нее все же была”), с раздражением отозвался о Лукницком (“А этот вообще был майором КГБ при моей матушке!”), но в целом о передаче не сказал ни хорошего, ни плохого. В то рождественское воскресенье настроение у него было благодушное. Возможно, отчасти это было связано и с моим приездом. Ведь я для него был вестником из тех краев, где прошло его детство и отрочество. Он с видимым удовольствием рассматривал привезенные мной фотографии: виды слепневского дома, хоть и перенесенного в другое место, но сохранившегося почти что в первозданном виде, бежецких улиц и церквей. О Бежецке он говорил, что в те годы это был красивый и чистый город, весь заросший яблонями (“Они все вымерзли в лютую зиму 48 года”), о бабушке Анне Ивановне, что с ней ему было интереснее, чем со своими сверстниками. С нежностью смотрел Лев Николаевич на привезенные мной засушенные листочки с деревьев слепневского парка. Когда я сказал, что в будущем музее обязательно должен быть уголок, посвященный его, Льва Николаевича Гумилева, научной деятельности, он только прихмыкнул скептически, но не стал мне возражать. На своей книге — “Старобурятская живопись” он сделал надпись “Для Дома-музея моей родной земли”, а на первом томе ротапринтного трехтомника “Этногенез и биосфера Земли” надписал: “Дорогому Михаилу Михайловичу Кралину на добрую память”. Мы заговорили о его научной деятельности и, в частности, о том, что в Париже недавно состоялся научный симпозиум по тем проблемам, которые затронуты в его главном научном труде. Я задал наивный вопрос, почему он не принял участия в этом симпозиуме, на что Лев Николаевич ответил: “Ну что вы, меня даже в Монголию не выпускают!” Сказал, что хочет написать книгу о Христе, отстаивая его арамейское проис­хождение.

После того как в Калининский обком поступила “телега” о том, что я создаю “при попустительстве местных властей антисоветский музей Гумилева”, всякая возможность дальнейшей музейной работы в Градницах была для меня закрыта и мне пришлось, несолоно хлебавши, вернуться в Ленинград, я, кажется, не встречался с Л. Н. Гумилевым до 1988 года. В это время я стал научным сотрудником музея Ф. М. Достоевского, на основе которого начинался будущий музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Поскольку Лев Николаевич жил совсем рядом с Кузнечным переулком, он довольно часто заглядывал в музей Достоевского. Создание музея Ахматовой шло в бешеном темпе. Помимо сбора материалов немалую сложность представляло утверждение научной концепции будущего музея. С самого начала наш небольшой музейный коллектив испытывал давление со стороны клана Пуниных, пытавшихся склонить общественное мнение города к идее создания мемориального музея русского авангарда, крестным отцом которого объявлялся, естественно, Николай Николаевич Пунин, а Ахматова играла при нем двусмысленную роль “бедной родственницы”, по хлесткому определению Михаила Кузмина. Нам же хотелось создать музей поэта Серебряного века Анны Ахматовой, воплотив в музейной экспозиции всю ее сложную и мучительную биографию.

Генеральное сражение состоялось 17 июля 1988 года в помещении Фонда культуры. Я знал, что единственным человеком, кто может помочь нам отстоять нашу точку зрения, является Лев Николаевич, с его неоспоримым научным и общественным авторитетом. Но я знал и то, что в то время он чувствовал себя неважно, в подобного рода публичных говорильнях принимать участие был не охотник, да и правление Фонда культуры во главе с Аллой Пирской заранее стояло на стороне Пуниных и совсем не желало видеть на этом мероприятии Гумилева. Поэтому мне пришлось разработать целый стратегический план, в результате реализации которого за час до начала толковища Лев Николаевич был доставлен моим помощником на машине на театр боевых действий. Фойе в Фонде культуры было еще безлюдным, лишь невзрачная фигурка Ирины Николаевны Пуниной невольно привлекала внимание. Лев Николаевич, который не видался с ней двадцать лет, со дней судебного процесса по поводу перераспределения наследства Ахматовой, подошел к Пуниной и сказал в ответ на ее приветствие: “Здравствуй, Ирка! Как ты постарела!”

Все дальнейшее заснято на пленку, видеофильм, снятый по моей инициативе, хранится в фондах музея Фонтанного Дома. Я не буду пересказывать весь сюжет — это заняло бы слишком много времени, но скажу, что только благодаря тому, что Лев Николаевич решительно встал на нашу сторону и поддержал выдвинутую мной научную концепцию, победа оказалась за нами. Анна Генриховна Каминская, поддерживаемая группой “Спасение”, вышла и стала указывать, кто в какой комнате жил в обширной пунинской квартире. Потом встал Лев Николаевич и с юмором, который он умел при случае превращать в боевое оружие, сказал: “Ты, Анька, очень хорошо рассказала, кто в какой комнате жил. Только почему ты забыла упомянуть свою родную бабушку Анну Евгеньевну, она ведь была очень порядочным человеком! Ну ладно, давайте устроим музей-гарем: ты, Ирка, повесишь фотокарточки своих любовников, я повешу свою Птицу, и все будет славно”. Воспроизвести интонации Льва Николаевича, конечно, очень нелегко, но это был блестящий спектакль, и он действовал во всеоружии ума и таланта. Надо сказать, что в дальнейшем, когда музей в Фонтанном Доме был открыт, Лев Николаевич не очень-то его жаловал. Чаще он бывал в другом — народном музее, созданном Валентиной Андреевной Биличенко. Не знаю, чем она сумела завоевать его сердце, но имевшиеся у него материалы, связанные с творчеством отца и матери, он неизменно передавал туда. О Фонтанном Доме он говорил: “У нас на Фонтанке и черти водятся”. Но я к тому времени уже не работал в этом музее.

Мои отношения со Львом Николаевичем не были простыми никогда. И это понятно: ведь я никогда всерьез не занимался творчеством его отца, которого он боготворил. В тех редких случаях, когда мои занятия касались Н. С. Гумилева, я встречал со стороны Льва Николаевича самое благожелательное отношение. Так, в 1988 году мы с редактором Натальей Евграфовной Приймой задумали сделать в издательстве “Детская литература” книжку “для среднего школьного возраста”, “Капитаны”. Издать самый знаменитый поэтический цикл Гумилева для детей тиражом 300 тысяч экземпляров было по тем временам смелой задумкой. Я принимал в ней непосредственное участие и хочу вкратце рассказать, как это было. Художники, братья Валерий и Александр Трауготы, сделали великолепные экспрессивные и романтические иллюстрации к книжке. Книжка предварялась двойным портретом отца и сына, Николая Степановича Гумилева и маленького Левушки. Поместить такой портрет тоже было непросто, и во “взрослой” книге он бы наверняка не прошел в то время. Нас выручило то, что на детские книжки цензура не распространялась, поэтому в изданиях для детей удавалось иногда протащить крамольные, по тем временам, вещи. Но все-таки, выпуская эту книжечку, пришлось обратиться с просьбой к Михаилу Александровичу Дудину, чтобы он написал вступительное слово — его авторитет много значил для “прохождения” книги. Мне было поручено написать примечания к стихам и показать макет книжки Льву Николаевичу. Он по-детски обрадовался и будущей книжке, и своему детскому портрету. Узнав о моих трудностях с примечаниями, деятельно взялся помогать мне. Хотя эрудиция Льва Николаевича была весьма обширной, он, не доверяясь ей вполне, стал доставать с полок словари: Брокгауза — Эфрона, Ларусса, какие-то еще мне неведомые на разных языках. Мы вместе стали искать объяснения, кто такие Гонзальво, Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий, капитан с ликом Каина. При этом Лев Николаевич веселился от души и вел себя как совершенный мальчишка. Так что можно сказать, что примечания к книжке, хотя и подписаны моей фамилией, наполовину сформулированы Львом Николаевичем. Он сам взялся написать второе, вслед за дудинским, вступление к книжке. Сделал он это буквально на моих глазах, и вот что у него получилось: “Правильнее сказать, что тема находит поэта, нежели наоборот. Экзотика в русской литературе всегда занимала достойное место. Пушкин и Лермонтов писали про Кавказ. Стихотворение Рылеева “Ермак” стало боевой песней сибирских казаков. ...В XX веке эту традицию продолжил Николай Степанович Гумилев, который был не только поэтом, но путешественником и солдатом. Темой многих его стихов была доблесть, которую он видел как в своих спутниках и соратниках, так и в героях истории — будь они испанцы, греки, финикийцы или арабы. Радость открытий, совершаемых с трудом и риском, прославлена им как высшее проявление человеческого духа, а опасности, подстерегающие первооткрывателей заокеанских стран, казались его героям, как и ему самому, заманчивыми и увлекательными. А опасности были разными — водовороты и ураганы, отравленные стрелы и появления таинственных энергий — огней святого Эльма, запечатленных в легенде о Летучем Голландце. Н. С. Гумилев сам путешествовал в Африке, был солдатом первой мировой войны, но прославился как поэт. “Капитаны” — одно из его ранних произведений, где сама энергия стиха воссоздает атмосферу героизма эпохи великих открытий”. Книжка “Капитаны” была одной из первых ласточек в изданиях Гумилева после его реабилитации, ныне она является библиографической редкостью. Надо сказать, что у Льва Николаевича было совершенно потрясающее чутье на стихи. Сын двух великих поэтов, он и сам писал стихи и великолепно схватывал чужие стихи с первого же чтения. Вспоминаю, как я в одно из посещений читал ему свои стихи, вошедшие вскоре в сборник “Возраст нежности”, помню его мгновенные реакции, положительные или отрицательные, но всегда поражающие снайперской точностью попадания в саму суть стиха. Почему-то мне особенно запомнились два его замечания. В стихотворении “Август 1972 года” начало звучало так: