Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2003)

Во времена давние стояла у нас возле берега плавучая пристань: деревянный дебаркадер в два этажа. На первом — зал ожидания, буфет, на втором — несколько комнат, а вернее, кают, гостиницы. Тогда, в юные годы, была у меня мечта: поселиться в этой гостинице, жить. За открытым окошком вода, буксиры, лодки, пассажирские суда изредка чалятся и уходят. Тишина, крики чаек, волны мягко поплескивают о борт. Дух речной воды, дерева и еще один, особенный: запах канатов, которыми дебаркадер к берегу зачален, ими же чалятся суда приходящие. Бухты этих канатов лежат на палубе. Это вам не нынешние канаты — капроновые да стальные, а настоящие — пеньковый и манильский, который плетут в странах южных, далеких, из волокон бананового дерева; или канат сизальский — из агавы, тоже далекие тропики. Пропитанные смолой канаты пахнут терпко. Потро­гаешь их рукой, начинает всякое грезиться: далекие моря, темнокожие люди.

Такая вот была мечта в юности: пожить хотя бы на своем дебаркадере, у воды. Она не исполнилась. Убрали деревянную пристань, построили на берегу новую, кирпичную, тоже с гостиницей. Рядом порт громыхает своими кранами, транспортерами. Иная жизнь, для меня незавидная.

И как-то однажды, несколько лет назад, про давнюю мечту свою вспоми­ная, решил я, что надо просто-напросто устроиться на любой буксир из тех, что поднимаются вверх по Дону, и плыть на нем.

Договориться оказалось нетрудно. Выбрал хороший караван, с лесом, и — в путь.

* * *

Из Калача, из его порта, уходили мы в полдень. Было ветрено. В затоне, в затишке, это не так заметно. А выбрались из горла затона на вольную воду в Дон, здесь — волны. И белые барашки — “бельки” кучерявятся по их гребням. Бельки — это уже признак ветра серьезного.

Помогал нашему каравану выйти из затона на фарватер, развернуться и встать на курс, против течения, чумазый буксир РБТ, портовый трудяга.

Наш, тоже грузовой, теплоход гляделся этаким франтом: белоснежная высокая рубка, капитанский мостик, мачта. Вести ему предстояло две огромные баржи, груженные лесоматериалом; бревна и доски не только запол­няли трюмы, но и над палубой поднимались высоченным штабелем. Баржи и груз их парусили, и потому при ветре без помощи портового буксира было бы невозможно выстроить караван, то есть поставить обе баржи в кильватер, надежно закрепить и пристроиться сзади, чтобы толкать их перед собой. Трудяга РБТ, зарываясь от натуги по самые борта в воду, тянул нас, разворачивал, сдерживал, чтобы на берег не залезли, и наконец поставил на курс. Чумазый наш помощник... Он попрощался гудком сирены — мол, плывите, и медленно, устало потянул назад, в затон.

А наш караван: могучий грузовой теплоход РТ-306, толкая перед собой две баржи с лесом, зачаленные одна за другой, гуськом, тронулся в путь. Снисходительно, коротко ответил буксиру и — вверх по Дону, против течения.

По течению вниз, от Калача до Цимлы, до плотины тамошней гидро­станции, на мой взгляд, уже не река, а водохранилище. Такое же скучноватое, как и название. Уже возле Кумовки да Пятиизбянской вода разливается широко, затопляя луговой берег. А после железнодорожного моста и вовсе Цимлянское море, берегов не видать. Это уже не река.

От Калача — вверх по течению — картина иная. Здесь широкая, чуть не в километр, но река. С течением, с быстряком посередке ли, у берега, где как. И глубина немалая: пять метров, восемь, а в зимовальных ямах, где рыба в студеную пору стоит, и вовсе глубь немереная. И берега настоящие, речные: правый, как и положено, холмистый, к воде обрывистый, порой с ярами страшенными. Он и зовется — горской берег; левый — низкий, с лесистым густым займищем, с просторными лугами, все это весной заливается. Потом вода уходит, но остаются протоки, старицы, малые и большие озера. Одним словом — луговской берег.

Подниматься водою до Голубинской станицы, до хутора Набатовского, Вертячего мне приходилось не раз. Но это рядом: тридцать да пятьдесят километров. А вот пройти весь Средний Дон собрался не вдруг. Но, слава Богу, собрался. Плывем.

Пока мы выбирались из затона на речной рейд да разворачивались, я обживал отведенную мне каюту: тесную каморку с наглухо привинченной (“принайтов­ленной”) к полу кроватью, чтобы в качку по полу не путе­шест­вовать от стенки к стенке. Небольшой столик, стул, умывальник, окошко — круглый иллюминатор, который в непогоду наглухо задраивается и крепится не абы чем — “барашками”, специальными накидными болтами с фигурной гайкой.

Каюта невеликая, металл снизу доверху, судовой корпус в непрерывном ритмическом содрогании от двигателя.

Обжил я каюту, а потом — ходовую рубку буксира, высоко вознесенную над судном. Из нее далеко видать. Здесь при деле, возле штурвала, слово­охотливый штурман. И капитан рядом. Здесь та же машинная дрожь, что и в каюте, хотя и меньшая. Тот же машинный гул. Команде это привычно. А я отправился искать себе пристанище поуютней.

Прошел одну баржу, потом другую, и там на носу, возле форпика и брашпиля — якорной лебедки, отыскал укрытие в штабелях леса: невеликая пещерка — от ветра затишка, а глазу помехи нет. Впереди вид просторный: река, плывущие навстречу берега, небесная высота и ширь — словом, все, что надо и ради чего весь поход затевался. Судовой машинный гул оставался далеко позади (две баржи по сто метров длиной) и вовсе не слышен был. Лишь негромко журчала да всхлипывала вода под форштевнем и скулами баржи.

Шли мы неторопливо, навстречу течению, да и груз тащили немалый. И потому шесть ли, семь километров в час наш ход. Считай, пешком. И, словно в пешем походе, тишина и мир. Лишь голоса природы: ветер, вода, шелест и шум близких деревьев на берегах, птичье пенье.

Здесь, на носу передней баржи, и провел я всю неделю похода, лишь спать отправляясь на буксир, в каюту.

Средний Дон, от Калача и выше, нынче пустынен на берегах и водах. От старых хуторов осталась лишь память, порой обозначенная на лоцманских картах, что лежат перед глазами штурмана в рубке: перекат Картули, перекат Нижний да Верхний Екимовский. Но чаще и этого нет. Видишь, что стоят по-над берегом груши — дулины (их долог век), значит, здесь хутор когда-то был, жили люди. Березов ли, Рубежный.

День ветреный. По Дону волны идут с белыми барашками. Раз за разом плещут, бьются о борт. Ветрено, солнечно. По воде, по волнам тусклые блики.

Берега навстречу плывут пока что знакомые, родные. Слева высокие холмы встают один за другим, кручами обрываясь к воде. Между ними — Затонская, Орехова, Красная балки. Зеленые холмы, поросшие дубком, вязом, дикой яблоней, грушей, нарядным татарским кленом, по-нашему — паклинком. В молодом лете он словно невестится: весь — в розовых сережках. На кручах, на юрах деревья узловаты, приземисты. Вечный ветер в их кронах. Летом ли, осенью, стылой зимой он дует и дует. Меж холмов, в надежных ухоронах балок, деревья растут вольготней. Они стройнее и выше. Белесый осокорь, душистая в цвету липа. Ниже их — густые, порой непролазные заросли шиповника, сладкой по осени боярки, колючего лоха, ягоды которого — тоже осенью — кофейная маслянистая сладость. Может, поэтому зовут это дерево у нас маслёнкой. Там же — дикий терн, едовый лишь в мочке да после первых морозов. Там — дикий барбарис, кислятка алыми гроздьями. На нем жируют куропатки.