Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2003)

Но в кругах ученых, оказывается, долина речки Голубой широко известна. Сошлюсь на мнение профессора В. Сагалаева, который говорит, что эти места, как и Жигули на Волге, — Ноев ковчег растений. Об этом я и сам недавно узнал, а прежде и по сей день просто приезжаю сюда водой, сушей на рыбалку, на отдых, когда обыденкой оборачиваюсь, а порою живу несколько дней. Ставим палатку на горском берегу, возле кургана Трофеи. Горькие военные “трофеи” дали названье ему. Бои здесь, во время Второй мировой войны, шли жестокие. Война ушла, а курган остался, словно арсенал: танки, орудия, снаряды, мины, гранаты, винтовки, пулеметы — все это битое и гожее, всякого хватало “добра”. Про людей павших и говорить нечего. Вот и назвали этот курган — Трофеи.

Но чаще дает нам приют берег левый, его займищный лес, озера Бурунистое, Песчаненькое, Лубняки. Вспомнил сейчас. Августовская ли, сентябрьская ночь, становье у Бурунистого, потухает костер. Взошла большая, красной меди луна, и песчаные бугры стали багровыми — словно не земной, а какой-то марсианский пейзаж. Над головой низко летящие, черные зловещие тучи. Одна похожа на хищную остроклювую птицу, вот-вот нас крылами накроет. Эта — карлик-горбун. Горбоносая ведьма с распущенными волосами. Таинственный рыцарь...

Это было давно. Но помню, как сейчас: красная луна, багровые холмы, гаснущий костер, зловещие черные тучи.

А вообще места тут славные, тихие: Картули, Акимов, Старая Сокаревка.

К станице Трехостровянской подошли в темноте. По высокому берегу дома светят желтыми окошками. Через Дон со стороны берега лугового кричат:

— Перевоз! Перевоз!!

Дремлет уже паром, не отвечает.

Наш караван движется медленно, сбавляя и сбавляя ход. Буксир прогудел, прожекторным светом пошарил впереди. На воде людно: лодки плывут, девичий смех звенит, белые платья, рубашки. Сначала я удивился, потом вспомнил здешний обычай. Нынче выпускной бал у десятиклассников. В городах молодежь веселится на площадях, в парках. В Калаче приходят на берег Дона. В других наших местах — на Бузулук, на Хопер или на Медведицу. Прощаются с детством, с дорогими сердцу местами, с друзьями, с которыми жизнь разводит надолго и, может быть, навсегда. Здесь, в станице Трехостровянской, на лодках катаются.

Летняя ночь. Темные лодки. Белые платья и рубашки плывут по темной воде, словно белые цветы. Девичий смех в придонском займище отзывается и глохнет, а по реке катится далеко-далеко.

Вот уж прошли станицу, а слышен говор и смех.

— Перевоз! Перевоз!! — доносится теперь уже снизу. Зовет, не дозовется. — Перевоз!

Слушаю этот стихающий клик, словно зов ушедшего детства. Донские паромные переправы: Калачевская, Голубинская, Серафимовичская... Деревянный плашкоут, крохотный катерок, капитан при кителе и фуражке с лакированным козырьком и “капустой” — кокардой; чумазый механик выглядывает из машинного отделения — это паром наш. А то и просто плашкоут на толстом тяжелом канате тянется через Дон. “Раз-два, взяли! Раз-два...” Разогнался, пошел, зажурчала вода. Дремлют быки в ярме; хлещут хвостами, отгоняя оводов; овцы сгрудились в углу огорожки. Махорочный дым, говор, плеск воды. Это перевоз.

Тяжелая деревянная лодка. На корме безногий Федя Босява. На веслах молодые помощники.

— Р-р-ряз! Р-р-ряз! Р-р-рязом! — командует Федя и правит веслом рулевым.

Тоже перевоз.

Теперь это кончилось. Мосты да мосты.

Лишь здесь, в стороне глухой, бездорожной, остался невеликий паром. Наверное, самый последний.

— Перевоз! Перевоз! — кричат все тише и тише. Не докричатся. А мы уплываем.

* * *

Спалось мне в каюте буксира хорошо. Гул судовой машины, ритмичное содроганье, позвякиванье не мешало, а, скорей, убаюкивало. Утром поднялся, вышел на палубу: на воле нет и следа от вчерашней непогоды. Солнечный желтый свет, зелень прибрежного леса, утренняя гладь реки.

По-домашнему завтракая пышными оладьями со сметаной в небольшом чистеньком судовом салоне и о чем-то беседуя с поварихой-кокшей, я уже в окошко поглядывал, боясь что-либо пропустить.

Но прежде чем на весь день уйти в свое укрытие, поднялся я в рубку буксира, недолго поболтал со штурманом, полистал страницы лоцманской карты тех мест, по которым плыли, да “Атласа Дона”. Карты разглядывать — занятие увлекательное. Читаешь названия хуторов, речек, балок: Шебали, Семейкина, Простильная, Темерник... За неделю похода я всякий день их смотрел, любопытствуя.

Разгорался погожий день. Светило солнце. И когда пробрался я к носу передней баржи, то разом охватило меня странное чувство. Словно один я остался в этом мире: ни баржи, ни буксира, ни команды — ничего и никого. Лишь я — один, в неторопливом походе, навстречу тихой воде и зеленым берегам.

В этих местах, выше Усть-Медведицкой станицы, которую миновали мы рано утром, Дон становился уже, четыреста ли, пятьсот метров, а порою и мелее. Хутора редки, воды пустынны. Тишь, безлюдье. Ровная гладь воды от берега к берегу. Лишь кое-где, то посередине реки, то сбоку, словно суровая складка на челе, жилистый тугой быстряк теченья морщинит воду. Слева берег обрывистый, справа — низкий, песчаный, дальше — зелень верб, тополей. По недвижимому зеркалу воды, от берегов к середине, отражаясь, ложатся такие же кручи холмов, порою смыкаясь меж собой, но чаще оставляя синий прогал отраженного неба. По нему мы плывем.

Порой от берега к берегу низко протянет горбатая цапля. Коршун кружит высоко. Над самой водой проносятся ласточки, догоняя не тень свою, но ясное отраженье, от берега к берегу. Большая зеленая стрекоза летит и летит впереди баржи рядом с носом, словно ведет нас. Потом она отдыхает на теплой якорной цепи. И снова ведет наш караван вперед и вперед. Длинноногие куличики на песчаных отмелях. Черно-белые oпрятные трясогузки, словно девочки-школьницы в отглаженной форме, какие раньше были: фартучки, воротнички. Порою трясогузка навещает меня, садится на кнехту, чвиркает, машет длинным хвостиком. Эти милые птахи селятся иногда в местах самых необычных: на рыбачьем катере устроят гнездо и путешествуют по рыбацким тоням; на автомобиле, возле радиатора, выведут птенцов, рева моторного не боясь. Но здесь, в местах пустынных, покойно. Острокрылые чаечки ловко пикируют, выхватывая из воды серебряную плотву. На глинистых и песчаных ярах, в черных сотах узких сверленых нор — хоровод ласточек-береговушек. Там же, сверкая переливчатым, драгоценным своим опереньем, золотисто-голубые щуры, сине-зеленые, сияющие под солнцем сизоворонки.

Плывем среди тихого мира. Зеленая стрекоза ведет нас. Она летит низко над водой, играясь со своим отраженьем.

Красный бакен покоится на светлой глади. За ним по течению рябь быстрины Тихий-то Дон — тихий, но текучий и сильный на своем стрежне.