Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2003)

На Сталине и так висит немало реальных злодеяний, чтобы еще припи­сывать ему мнимые.

А не настораживает ли тебя, мой друг, еще одно обстоятельство? В поэме, изображая московскую панику осени 1941 года, ты пишешь:

Машина нагружена хламом —

Все тащит партийная знать.

Проблема у Сони с Абрамом,

Куда им рояль девать.

Из этих строк я понимаю твое отношение русского патриота к еврейскому засилью, объективно существовавшему в советской истории, особенно в первые ее два десятилетия, и вообще к “еврейскому вопросу”.

Но подумай в связи с этим вот о чем. Ты ненавидишь Сталина и сталинизм, но еще яростнее, нежели ты, эпоху Сталина ненавидит мировая еврейская элита с ее историками, журналистами, пропагандистами. Эта мировая элита тебе мерзка, страшна и отвратительна. Но они все сделали, чтобы в оценке Сталина ты был на ее стороне, поймали тебя в примитивную историческую ловушку. Достойна ли такая позиция русского патриота, историка, поэта? Есть еще время подумать об этом противоречии.

Любовь к Родине и ложь (или неправда) о ее истории не могут жить в согласии. Нелепо в твоем возрасте жить теми же злободневными страстями, которыми ты жил в 1945 году, в фашистских и дипийских лагерях разоренной Европы. Пора в 2003 году прозреть, познакомиться с серьезными истори­ческими исследованиями о прошедшей войне, а не питать свое сердце темными страстями и закоснелой обидой. Вспомни хотя бы о том, что дети стрельцов, казненных твоим любимым Петром на Красной площади, стали верными слугами и помощниками первого русского императора.

Нам ведь, друг мой, скоро встречаться с Высшим Судией. Что мы скажем ему в оправдание своей неразумной и темной любви к России, последнему уделу Божьей Матери?

Твой Ст. Куняев

Письма Ф. И. Панферова

И. В. Сталину

От редакции

Письма Федора Панферова к И. В. Сталину сохранились в домашнем архиве писателя в оригиналах и машинописных копиях, которые он снимал, очевидно, перед отправкой очередного письма адресату. Ответные послания Генерального секретаря не обнаружены, да, скорее всего, их и не было в природе. Сталин лишь в исключительных случаях отвечал на писательские обращения к нему. Панферов в число удостоившихся ответа вождя не входил. Но его собственные письма рисуют чрезвычайно интересную картину взаимоотношений писателя с государственной властью.

Кажется, все уже в последние годы затвердили наизусть мандель­штамов­скую строчку: “Мы живем, под собою не чуя страны...” Читаешь письма Панферова — и вырисовывается совершенно иная картина. Писатель разговаривает с вождем, как право имеющий. Настаивает, жалуется, требует, просит разобраться, подробно расписывает интриги в РАППе и свое собст­венное положение в ceй литературной ассоциации, во всех деталях излагает планы собственных книг... Какое дело до всего этого всесильному вождю могучего государства?

Сталин сам себя поставил в такое положение. В положение, совершенно несвойственное государственному деятелю XX столетия, вынужденному вмешиваться во все; решать не только вопросы внутренней и внешней политики, но и заниматься проблемами сельского хозяйства, науки (вплоть до прикладных отраслей), армии, культуры в целом и литературного твор­чества в частности. Легенда о “корифее всех наук” родилась не на пустом месте. Ему писали письма, слали свои проекты, излагали в многостраничных посланиях сюжеты своих произведений инженеры, агрономы, изобретатели, кораблестроители, художники, писатели, композиторы. В надежде на помощь, утверждение и поддержку “с самого верха”. Как будто в кресле Генерального секретаря ЦК ВКП(б) сидел перенесшийся через столетия Цезарь Борджиа, решающий, чьи произведения должны украшать стены его дворца; или средневековый восточный шах, внимающий придворным поэтам. Была, впрочем, у этой медали и другая сторона. Так, как знал современную ему литературу Сталин — не знал ее больше ни один руководитель ни одного государства.

Случай с Панферовым любопытен еще в одном отношении. Когда Горький обрушился на него в “Литературных забавах”, многие догадывались, что речь идет не только о художественном языке и о культуре писательского труда, и, тем паче, не о борьбе с диалектизмами. Подоплека была куда более осно­ва­тельной, и ее же прояснил сам Горький в письме к Сталину: “Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу — мужика, со всем его индивидуа­листическим “единоличным” багажом. Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не умень­шается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики”. Панферов, зная об отношении Сталина к Горькому, бесстрашно ответил “великому проле­тарскому писателю” на страницах “Правды”, и когда дискуссия, по мнению Сталина, перешла допустимые пределы, он распорядился не печатать ни очередное письмо Горького Панферову, ни горьковскую статью “По поводу “открытого” и других писем”. Так сказать, сохранил надлежащий баланс литературных сил.

А его поддержка романа “Бруски” слишком много значила как для самого Панферова, так и для литературы как таковой. Это ведь единственный роман, в котором современники могли по горячим следам закончившейся коллекти­визации прочитать о ней то, что, казалось, ни при какой погоде не могло появиться в печати в 30-е годы. Подобных страниц не отыщешь даже в знаменитой “Поднятой целине”.

“...На улице лежала мертвая, белесая, снежная тишина: из избы в избу, из порядка в порядок бродил голод. И поля, непроезжие дороги, знакомые лесные тропы пугали Никиту, — тогда он снова забирался в избу, садился на мешок, погружаясь в мучительный сон, вздрагивая, остерегаясь, как бы Нюрка не соскочила с печки и не выдернула из-под него мешка с зерном.

— Я те дам... Я те дам! — грозил он, взвизгивая.

Никита умирал, умирал обозленный, ни на кого не надеясь, не ожидая помощи, прислушиваясь только к вою псов за околицей. Он стал совсем бессердечным и походил на голодную волчицу, которая в такие дни рвет даже своих щенят. И только однажды, когда Нюрка совсем перестала говорить, и опухшие ноги у нее начали трескаться, а глаза устремились в потолок, Никита смягчился, даже заплакал и, достав щепотку зерна из мешка, рассыпая его перед ртом Нюрки, сказал:

— На. Жри, что ль.

Нюрка не дотронулась до зерна. Она была уже безумна и, тихо улыбаясь, еле слышно тянула:

— Ма-а-а-ма-а! Ма-а-амычка-а!