Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2003)

Я несколько раз просился к Вам на прием. Вам было не до меня. Теперь дело приняло очень крутой оборот. От меня и теперь уже отвернулись, казалось бы, мои близкие друзья: таков уж наш дрянной литературный мир.

24 марта 1934 г.

Тов. Сталин!

Вы учили нас относиться к писателям бережно. Вы говорили нам, что литература дело тонкое. Это очень хорошо. Но вот послушайте, как “ бережно” относятся ко мне.

А. М. Горький в своем открытом письме Серафимовичу писал:

“— Я решительно возражаю против утверждения, что молодежь может чему-то научиться у Панферова — литератора, который ПЛОХО знает литера­тур­ный язык и вообще пишет непродуманно, небрежно.

Что в “Брусках” :

— враждебное отношение “мужицкой силы” к социалистической культуре дано гораздо ярче, нагляднее, более “прочувствованно”, чем освобожденное значение революционной работы пролетариата”.

Позерн в своем письме в редакцию “Литературной газеты” писал, что Панферов в “ Брусках”:

— видит жизнь односторонне: на первое и главное место у него выпятился вопль собственнической, мужицкой души.

А. Толстой в своей статье “Нужна ли мужицкая сила” сказал:

— Книга Панферова нужна была и хороша в свое время, несмотря на “выкулдыкивание”.

И, наконец (я уже не говорю о статьях Слонимского, Шолохова, Сереб­рянского, статьях редакции “Литературной газеты” и др.), в примечании редакции “Правды” сказано:

— Некоторые советские писатели, в частности тов. Панферов, протаски­вают в литературу бессмысленные и уродливые, засоряющие русский язык слова, пытаются соображениями о том, что величайшая революция в экономике и сознании людей не могла не обогатить язык... неужели тов. Панферов думает, что его роман “Твердой поступью” украшают такие выражения: “подъелды­кивание”, “скукожился”, “ леригия”, “могет”, “тижоло”, “взбулгачить”.

Тут, между прочим, из шести слов четыре взяты из речи действующих лиц. Что это, серьезно “Правда” предлагает, чтобы писатель давал речь действующего лица такой — выхолощенной? Я целиком согласен с Горьким, что надо бороться за качество языка, за форму, но кому это надо, чтобы мы давали “екатерининскую деревню”, очищенный, выскобленный язык деревни. Почему это я должен вставлять в речь старика крестьянина слово “поезжай”, когда ему присуще сказать “пыжжай”, “ехай”. Ведь колорит, стиль языка, сочетание слов являются показателем культуры, происхождения, социального положения лица. Замените язык действующих лиц Щедрина, Успенского, любого классика, прочистите, сделайте его доступным людям, не знающим языка миллионов, — получится чепуха. Вот, например, у Щедрина подьячий говорит так: “Смекнул, видно, что по разноте-то складнее, нежели скопом”. Попробуйте, вместо “смекнули” подставить “сообразили” , вместо “по разноте” — “поодиночке”, и у вас уже не будет подьячего. Такова сила и логика языка.

И не в этом дело. Дело в том, что сейчас все сорвались и лягаются, кому не лень. Кроме тех статей, зачастую бездоказательных и хулиганских, в “Лите­ратурной газете” недавно появился шарж, следом за этим появился шарж в “Вечерней Москве”, в “Комсомольской правде”, потом появились в печати гнуснейшие стишки, и “Бруски”, таким образом, превратили в пугало.

Мне известно: то, что свершилось на этих днях, было задумано давно, спустя несколько дней после ликвидации РАПП. Вчера Иллеш в подтверждение этого рассказал мне, что после ликвидации РАПП они — Авербах, Киршон, Ив. Макарьев, Фадеев, Бела Иллеш, собравшись, решили противопоставить Горького Центральному Комитету партии, в частности тов. Кагановичу. И тогда же было решено начать критику “Брусков”, подкинув эту мысль А. М. Горь­кому. Против такого предложения будто бы протестовал Фадеев. Кто и против кого там протестовал — неинтересно. А вот планчик свой Авербах все-таки выполнил.

Возможно, я очень плохой писатель, но я человек честный, а меня прора­батывают так, как будто я Бухарин.

Вот вам и “бережное” отношение. При таком “бережном” отношении жук и тот зарычит. А главное, мне не дают отвечать. Все перевирают меня, а мне предлагают молчать и терпеть. Я посылаю вам и статью, которую отказались печатать.

Привет. Ф. Панферов

Апрель, 1934 г.

Тов. Сталин!

Долго терпел, не хотел обращаться к Вам, ибо чувствую, Вы не хотите со мной говорить. Но Вы же прекрасно знаете, что у нас в стране не полагается шельмовать людей. А меня вот ошельмовали, оплевали и выкинули в мусорный ящик. Возможно, я совсем никудышный писатель, возможно, меня надо выкинуть, но ведь то, что говорит в своей последней статье Горький, я то же самое говорил до опубликования его статей. Самое тяжелое дело — это тупик. Вот я сейчас попал в тупик: то, что опубликовала “Вечерняя газета”, является искажением, то, что я говорю, никто не хочет печатать. Я в “Правду” посылал две статьи, и обе мне вернули, заявляя, что они идут вразрез с установками Горького.

Прилагаемое письмо и статья были заготовлены Вам еще в марте месяце. Я его отложил, думал, пройдет шумиха и все уладится. Теперь стало совсем душно. Посылаю Вам все это и письмо на имя Горького.

Привет

20 мая 1934 г.

Тов. Сталин!

Кажется, есть всему предел. Человека можно критиковать, бить, но зачем унижать его, зачем выпускать на него охотников до потехи — людей, готовых над любым делом позубоскалить? Уверяют, что драматург Ибсен однажды посадил в банку тарантула и начал его дразнить. Тарантул обозлился. Я не тарантул, а человек... а из меня хотят сделать обозленного раба.

Вы — могучий человек. Вы одним словом можете убить любого из нас. А сейчас все, что делается около меня: кроют на каждом перекрестке, шельмуют, выбрасывают из станков статьи о “Брусках” и т д.,— все это делается от Вашего имени. Вы знаете, что такое омерзение? Так вот, после того, как ко мне приставили редакторов — учеников покойного Сиповского, людей, рабски преданных классическому прошлому, у меня появилось омерзение к своим книгам. Вы не хотите говорить со мной, не хотите отвечать мне? Знаю. Но к кому же обращаться мне, как не к Вам?

Привет. Ф. Панферов

8 августа 1934 г.

Товарищ Сталин!

Очень прошу Вас помочь мне освободиться от редактирования журнала “Октябрь”.

Я журнал редактирую уже десять лет. За это время, видимо, я многим надоел, да и мне надоели.

Жму руку. Ф. Панферов

Товарищ Сталин!

Сегодня меня вызвали и предложили поехать на фронт в качестве военного корреспондента от “Известий”. Я не отказывался, как не отказываюсь и сейчас. Но я должен Вам сказать следующее:

1. Я глубоко не военный человек, то есть настолько плохо знаю военное дело, что не смогу отличить лейтенанта от полковника: я никогда в военном строю не был и военному делу не обучался.