Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2003)

Языков уже в то время всей душой был предан поэзии, литературе. В Петербурге он завязал знакомства в писательском кругу и с 1819 года стал печататься. Карамзин, Жуковский, Батюшков, позже — Байрон и молодой Пушкин были для него литературными кумирами и учителями. К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина. Стихи молодого талантливого поэта, полные огня и движения, были встречены с большим сочувствием.

В 1822 году Языков по настоянию старших братьев решил продолжить учение и поступил на философский факультет Дерптского университета. Здесь он очутился в своей стихии, погрузился в изучение западноевропейской и русской литературы, как прошлой, так и современной.

Эстляндский город Дерпт (ныне Тарту) часто называли “ливонскими Афинами” — он был одним из крупных культурных и научных центров тогдашней России. В университете преподавали видные ученые, поддержи­вались живые связи с европейскими научными кругами.

Дерптская жизнь как нельзя больше пришлась Языкову по душе. Тамошние студенты поддерживали традиции немецких буршей XVIII века с их разгульными кутежами, веселыми похождениями, дуэлями на рапирах, застольными песнями. Языков стал восторженным поклонником и певцом этих вольных и даже буйных нравов. Без него не обходилась ни одна пирушка. “В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически прекрасен”, — вспоминал товарищ поэта по университету. Звонкие стихи Языкова заучивались наизусть, перекладывались на музыку и распевались студенческим хором. Характерные строки одной из песен:

Да будут наши божества

Вино, свобода и веселье!

Им наши мысли и слова!

Им и занятье и безделье!

Языковские песни, как и память о нем самом, жили в Дерпте много деся­ти­летий.

Но, упиваясь “вольностью” дерптской жизни, Языков ни в малой степени не поступался своими пылкими национальными чувствами. Напротив, в “полунемецкой” обстановке, окружавшей его, эти чувства еще более окрепли. Он организовал кружок русских студентов, на встречах которого “рассуждали о великом значении славян, о будущем России”. Для этого кружка Языков написал знаменитую песню, любимую многими поколениями русского студенчества, “Из страны, страны далекой”. Особенно красноречивы ее последние строки:

Но с надеждою чудесной

Мы стакан, и полновесный,

Нашей Руси — будь она

Первым царством в поднебесной.

И счастлива и славна!

В студенческие годы Языков был не только лихим гулякой, но и прилежно учился. У него постепенно составилась в Дерпте большая библиотека. “История государства Российского” Карамзина, “книга книг”, открыла для него поэтический мир русской истории. В зрелые годы Языков воспел вели­кого историка в “Стихах на объявление памятника историографу Н. М. Ка­рамзину”.

“...Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером?” — вопрошал Языков. И пел “гений русской старины торжественный и величавый”:

Не гордый дух завоеваний

Зовет булат твой из ножон:

За честь, за веру грянет он

В твоей опомнившейся длани —

И перед челами татар

Не промахнется твой удар!

(“Баян к русскому воину при Дмитрии Донском,

прежде знаменитого сражения при Непрядве”.)

Особенно молодого поэта интересовали древние вольнолюбивые респуб­лики Новгорода и Пскова с их “шумом народных мятежей”.

...В незавершенной поэме “Ала” Языков, предвосхищая пушкинскую “Полтаву”, стремился описать на ливонском материале Северную войну, когда была “бодра железной волею Петра преображенная Россия”. (Эти строки Пушкин взял эпиграфом к одной из глав “Арапа Петра Великого”.)

Летом 1826 года Языков гостил у своего товарища Вульфа в псковском имении Тригорское. Здесь он познакомился и быстро сошелся с Пушкиным, жившим в ссылке по соседству в Михайловском. Встреча эта сыграла в жизни и поэзии Языкова большую роль: Пушкин, его творчество, сама его личность, его образ поэта — все это вошло в стихи Языкова:

О ты, чья дружба мне дороже

Приветов ласковой молвы...

Огнем стихов ознаменую

Те достохвальные края

И ту годину золотую,

Где и когда мы — ты да я,

Два сына Руси православной,

Два первенца полночных муз,

Постановили своенравно

Наш поэтический союз.

Пушкин, в свою очередь, высоко оценил дарование Языкова:

Как ты шалишь и как ты мил,

Какой избыток чувств и сил,

Какое буйство молодое!

Нет, не кастильскою водою

Ты воспоил свою Камену;

Пегас иную Ипокрену

Копытом вышиб пред тобой.

Она не хладной льется влагой,

Но пенится хмельною брагой;

Она размывчива, пьяна...

Известно со слов Гоголя, что, когда вышла в свет книга стихов Языкова, Пушкин сказал “с досадою”: “Зачем он назвал их: “Стихотворения Языкова”! Их бы следовало назвать просто “хмель”! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил”.

В 1829 году Языков оставил Дерпт и жил в Москве, поселившись в гостеприимном доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот. В литературном салоне хозяйки дома Авдотьи Петровны Елагиной поэт среди “благословенного круга” друзей обрел необходимое ему тепло искренних чувств, духовное общение и понимание. Здесь у Языкова часто бывал Пушкин, приходили Чаадаев, В. Ф. Одоевский, Боратынский и другие литераторы. Поэт вошел в славянофильский круг “Московского вестника”.

В годы московской жизни были написаны чуть ли не лучшие стихи Языкова. По свидетельству его современника: “Крылья поэта встрепенулись”. Его лира обрела новые сильные звуки, в которых сливались воедино “могучей мысли свет и жар и огнедышащее слово”. Пушкин говорил, что стихи Языкова 30-х годов “стоят дыбом”.

“В нашем любезном отечестве человек мыслящий и пишущий должен проявлять себя не голым усмотрением, а в образах, как можно более очевидных, ощутительных, так сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных”, — эти слова Языкова как нельзя лучше характеризуют творения его зрелой поэзии. Одно из лучших — знаменитое стихотворение “Пловец”, давно ставшее любимой народной песней:

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно;

В роковом его просторе

Много бед погребено.

Смело, братья! Ветром полный

Парус мой направил я:

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

В душе какого русского человека не отзовется сила этих строк:

Облака бегут над морем,

Крепнет ветер, зыбь черней,

Будет буря: мы поспорим

И помужествуем с ней.

Смело, братья! Туча грянет,