Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2003)

Впрочем, я уверен, что мы обо всем этом поговорим подробно после окончания твоей военной карьеры .

Не огорчайся: у тебя всё еще впереди, всё. Нужна только внутренняя энергия, способность много раз начинать сначала, сызнова. А, как мне кажется, это у тебя есть. Хочу обратить внимание на одну — только мелькнувшую — мысль в твоем письме, что мы, мол, только сейчас “дошли до модернизма”. Ты здесь совсем не прав. В России модернизм достиг высшего и необычайно много­образного расцвета значительно ранее, чем на Западе. Ты его не знаешь — и это вполне естественно (было бы странно, если бы было наоборот). В России в конце XIX—начале XX века (и даже ранее — к середине ХIX) были свои Кафка, Фрейд, Джойс, Шпенглер, Бретон, Аполлинер, Элиот и т. д. и т. п. Это вполне закономерно. Россия прошла через этот этап, и крупнейшие ее писатели в 1930-е годы сознательно и естественно стали на путь создания новой “классики”. Для этого были необычайно серьезные причины — социальные и национальные .

Конечно, все это — крайне сложная и большая проблема, о которой в письме не расскажешь. Но мне хотелось тебе об этом намекнуть. Kстamu,, в западной литературе модернизм также почти исчерпал себя за последнюю четверть века. Но в России это произошло гораздо раньше. Сейчас модерниcmcкue тенденции у нас живы лишь в массовой беллетристике, в литературном ширпотребе типа сочинений А. Вознесенского, В. Аксёнова, А. Гладилина, В. Сосноры и т. п. Но опять-таки откладываю разговор .

Желаю тебе самого доброго, легкой службы, радости чувствовать и мыслить.

Жму руку. Вадим

16.5.68

Дорогой Слава!

Спасибо за письмо, очень рад был снова услышать твой голос. Но, конечно, ты ждешь отзыва о работе. Я сразу её прочитал и отдал Палиевскому.

Без сомнения, ты очень, очень вырос. Я даже изумлен был тем, что ты в одиночку сумел так себя поднять и обогатить. Прежние твои сочинения были еще во многом школярские, а здесь есть уже и настоящая серьезность, и зрелость.

Скажу прямо — по основному содержанию, по “выводу”, работа не очень богата — во всяком случае эта её часть (не знаю, что там дальше). Ты сам это можешь ясно осознать — ведь ты говоришь, в сущности, только одно — что книга Ницше — мениппея. Очевидно, ты прав. И ты хорошо и ярко обосновываешь свою идею, хотя, пожалуй, слишком много, повсюду опираешься на Бахтина (кстати, если хочешь, можешь послать ему работу — только сообщи сначала мне, чтобы я его предупредил, спросил разрешения — иначе неловко).

Итак, по “выводу” — ты, я думаю, согласишься: работа бедновата. Но дело не в этом. На протяжении работы ты обнаруживаешь серьезную исследова­тельскую культуру, высказываешь целый ряд очень интересных соображений, подчас глубоких и метких — некоторые из них ты, я думаю, сам недостаточно оценил. Но это надо по тексту, приедешь, поговорим.

Есть, конечно, и юношеские завихрения и легкомысленности, по-своему также интересные и блестящие (например, о фашизме как карнавале), уместные в беседе, в эссе, но не в работе, претендующей на научность.

Есть и непреодоленное почитание разных ложных авторитетов (вроде Грушина etc). Но это частности. В целом ты безусловно доказал этой работой свое право на самую серьезную деятельность в сфере культуры. И я поздравляю тебя от всей души и радуюсь за тебя и с тобой.

К сожалению, не могу тебя порадовать в ином плане. Ты, к сожалению, прав в своих предположениях — о трудностях, которые ожидают работу на пути к публикации. И из-за темы, и из-за самого характера, из-за объема работу напечатать крайне трудно — даже почти невозможно. Единственный, пожалуй, канал — это какое-нибудь издание типа “Ученых записок”, но тут нужно еще найти институт или иное учреждение, издающее “записки”, в котором сидят умные и не очень трусливые люди. Это не так просто.

Кстати, помимо темы и прочего у работы есть еще одно скользкое место — mom факт, что она как бы не существует без работ Бахтина — ты все связал с его идеями. Это как бы вариации на тему Бахтина. Само по себе это не обязательно означает недостаток. Но изданию это будет мешать.

Теперь ты видишь, как трудно мне дать тебе совет, о котором ты просишь, — продолжать работу или нет. Есть большие основания предполагать, что работа останется у тебя в столе. Даже если когда-нибудь положение изменится, боюсь, что тебе тогда уже не будет интересно её печатать.

Но работать в том же духе и стиле я тебе, безусловно, советую. Очень советую обратиться к русской философии — в первую очередь к Фёдорову, которого ты цитируешь сейчас — это печально — по комментариям к письмам Достоевского. Поскольку ты сидишь в “серьезном” кабинете (тогда я был лаборантом кафедры научного коммунизма КСХИ. — В. П.), ты вполне можешь выписать Федорова и книги о нём по межбиблиотечному абонементу. Кстати, возьми “Лит. наследство”. Т. 70 (переписка Горького) и по алфавит. указателю найди упоминание о Фёдорове. Если тебе нужны к.-л. справки, напиши мне. Ты сейчас вполне готов к тому, чтобы серьезно разобраться в идеях этого поразительного мыслителя — для сегодняшнего дня гораздо более интересного, чем Ницше.

Буду рад, если выберешься в Москву, но лучше в июле, т. к. в августе я, возможно, уеду недели на две в ГДР. Остальное время я летом буду жить под Москвой по адресу: Киевская ж. д., ст. Переделкино. Городок писателей. Ул. Лермонтова, д. 7. Приезжай. Найти там нетрудно. Пиши обязательно. Жму руку, твой В.

С 1969 года, со времени дискуссии о славянофильстве в журнале “Вопросы литературы”, в которой принял участие и Кожинов, написав блестящую статью, которую Бахтин в личной беседе со мной назвал лучшей на эту тему, я начал под его духовным руководством писать кандидатскую диссертацию по философии “Учение ранних славянофилов”. Осознанием значимости этого учения для русской культуры и жизни я обязан именно Кожинову, хотя решил эту проблему по-своему, по-славянофильски, ибо они еще в сборнике 1845 года сказали: “...Уроки учителя тогда только достигают своего назначения, когда пробудят в ученике его собст­венные силы и он сумеет основать на них свою самостоятельную жизнь и созна­тельное мышление”. Вадим не хотел, чтобы я писал диссертацию именно на эту — главную — тему, понимая сложность её защиты. Даже дал мне другую тему: “Русская эстетика 40-х годов XIX века и наследие немецкой классической философии”, написал план диссертации, указал основную литературу. Так что я утвердил в аспирантуре по философии КубГУ тему: “Учение ранних славянофилов” вопреки его совету, но потом он это очень высоко оценил — понял, что меня интересует идея, а не защита как таковая. Парадоксально, что он сам так и ушел из жизни — кандидатом наук, как, впрочем, и М. Бахтин. Мне он говорил: “Когда произносят имя — Чайковский, не спрашивают, какие у него официальные звания”, но не скрывая горечи (ведь он не мог быть оппонентом докторских диссер­таций своих учеников, да и за лекции получал гораздо меньше своих коллег).