Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2003)

Глубокого чувства музыки был лишен Толстой. То, что он писал о музыке, это крайне предвзято. Мне казалось, что он понимает грандиозную силу этого искусства, но оно ускользает от него, и поэтому он в конце концов его вознена­видел. То же самое с поэзией. Он ее отвергал. Вот он читал одно время Тютчева, а потом отверг его. Он поэзию вообще не любил. Ему не был дан дар ощущения поэзии как великого искусства. Он любил Тютчева за глубину, за философичность, но именно за мышление, а не за саму поэзию.

Мне кажется, далеко не всем дан этот дар, другое дело, если он есть у человека, то культура поможет ему этот дар развить, образовать, научить его разбираться в музыке. Но сама культура не в состоянии дать человеку дара любви к музыке, он дается только от природы. Это то, что называлось в Греции словом “филярмони” — это значит любовь к звуку, вот эта любовь к звуку дается только от природы.

Здесь я должен сказать относительно начала Вашей книги “Стихи и поэзия”. Превосходная полемическая книга. В “Статьях о современной литературе” особенно ценными для меня показались статьи “Поэзия легкая и серьезная”, “Ценности истинные и мнимые”, “О беллетристике и моде в литературе”. Это очень важные темы, фактически об искусстве и суррогате искусства. Сейчас предпринимаются усилия заменить суррогатом настоящее искусство. Очень ценно, что вы разделили эти две силы. Подлинное искусство от суррогата отделили. Меня восхищает Ваша борьба за оценку творчества Рубцова. Однако поэзия Куняева представляется более разнообразной по характеру чувств. Мне нравится его скрытый драматизм, суровость в соединении с нежностью. Основное качество его поэзии, мне кажется, скрылось от вас: это страстная мысль. Чувство родины у Куняева очень ценное и очень высокой пробы чувство. Ваши статьи помогают отделить искусство от его суррогата, я должен заметить, что в музыке суррогат искусства открыто выдается, проявляется во всей силе именно суррогат искусства. А Вы и Ваши друзья (и не только критики) сопротивляетесь этому.

Я хочу Куняеву написать относительно его статьи о Рубцове. Да, Рубцов, мне кажется, был замечательно одаренный человек, это поэт, который не только стихами, но и всей своей жизнью, всей своей судьбой доказал, что он настоящий народный поэт по строю чувств, по непридуманности...… Именно русский по непри­думанности, по неизобретательности самой поэзии. Живые куски, оторванные от сердца. Есть слова, которые только ему было дано сказать, например: “Поверьте мне — я чист душою...…” — и ему веришь. Большинство современных поэтов сказать таких слов не могли. Ему веришь, а им не веришь. “До конца, до тихого креста пусть душа останется чиста”. Это только он так мог сказать! “Россия, Русь, храни себя, храни...…”. Вот только не знаю, удастся ли всё это сохранить.

Замечательная поэзия, стихи Рубцова. Душа, северная душа, тонущая в необъятном северном мраке, который ее и поглотил. Послевоенная разоренная, страшная, бесприютная Россия, Россия детдома, общежитий, казармы или кубрика и кабака, но не старого кабака, общего для всех, а кабака уже домаш­него, кабака в каждой квартире.

Ваши отношения с музыкой, да и с поэзией, однако, непростые, как явствует из предисловия к книге “Стихи и поэзия”. Вы, защищая в своем сочинительстве, в своей книге, подлинную поэзию, настоящую, глубинного содержания, от поэзии поверхностной, умозрительной, умозрительно-дидактической, к сожалению, сами стоите на позиции чисто рационального объяснения поэзии. Ваша цель заключается в том, чтобы объяснить поэзию с точки зрения мате­риальной структуры и смысла. Но подобные объяснения невозможны, ибо убивают само существо поэзии. Вот в чем самое большое противоречие Вашей книги. Поэтому Ваше объяснение в предисловии показывает мне, что Вы стоите на позициях ложных. Защищая истинную поэзию, противопоставляя ей поэзию рациональную, Вы практически сами занимаете в критике такую позицию и прокламируете ее, хотя, по сути, защищаете глубинность искусства.

Дело заключается в том, что поэзия и музыка это искусство, — я даже затруд­няюсь назвать это искусством, какой-то таинственный дар, данный человеку. Данный таинственно для сочинения, творческий дар, т. е. делающий человека богоизбранным. Вот этот дар вы пытаетесь объяснить чисто мате­риально, научно, а это, на мой взгляд, большая ошибка.

Я стою на той точке зрения, что ощущение искусства, ощущение поэзии и ощущение музыки так же дано не всем людям, как и не всем людям дан творческий дар. Первым дается дар ощущения поэзии искусства, и творческий дар без этого ощущения не может возникнуть. Он возникает из особо близкого, из особо сильного ощущения искусства, и тогда появляется желание самому создать нечто подобное тому, что слышишь. Вот это Вы, к сожалению, не учли. Ваше отношение к музыке совершенно ясно. Эта двойственность проходит у Вас и в отношении к поэзии. Вы чувствуете поэзию, но музыку Вы не чувствуете. Это видно и по книге о Рубцове, где Вы пишете, что какой-то композитор плохо положил стихи Рубцова на музыку. Это вздор. Вы не то чтобы не имеете вкуса или необразованны, нет, Вы, мне кажется, не ощущаете музыки, Вы чувствуете в музыке структуру и смысл, но ведь в музыке есть еще и таинственный элемент, который объяснить невозможно. А так все было бы просто, и любой критик мог бы стать поэтом. Поэзия не возникает даже из критики, из знания, она возникает из какого-то особого данного ощущения. Есть масса людей, занимающихся музыкой и слышащих ее только как звуки, а не слышащих таинственного элемента поэзии, таинственного элемента музыки.

Я стою на позиции необъяснимости этой метафизики, этой таинственности. Таинственный дар, дар поэтический, дар музыкальный. Таинственное дело — ощущение музыки, человеку дается дар ощущения музыки, и это не обязательно зависит от культуры. В культурном человеке дар может пробудиться, но он дан и человеку деревенскому. Ту музыку, которую он знает, слышит, ощущение народной песни, органическое, чисто национальное — это тоже дар. Вы по­началу, представляя какую-то книжку, которая учит, как писать стихи, над ней смеетесь, а в сущности сами стоите на этой же позиции, научно изученной, научно подкрепленной. Это — тоже противоречие между Моцартом и Сальери. Есть непостижимость в этом явлении. Вы пытаетесь объяснить смысл…... Кому он нужен, этот грошовый смысл? Это будет Вознесенский со своими грошовыми идейками. У него нет собственно поэзии. И если он берется шаманить — так это все с чужих слов. А у таинственного Хлебникова было ощущение звуков, но у него оно было самодовлеющее, у него не было того, что в поэзии должен быть какой-то смысл. Все эти конструкции — есть, и идеи глубокие — есть, и смысл, через который можно объяснить. Но есть еще самое главное, таинственное, которое делает эти идеи живыми. Иначе все это было бы доводами здравого смысла. А поэзия — это не здравый смысл. Вот в чем Ваша ошибка. Мне кажется, что Вы напрасно берете в союзники Льва Толстого, Толстой говорит абсолютно о другом. О чем он говорит? Во-первых, он очень хитёр. Толстой абсолютно ничего не указывает, потому что он делится своим наблюдением, а Вы говорите об этом как о непреложном законе. Наблюдая современного крестьянина, Вы это наблюдение никак не можете подтвердить, потому что теперь нет человека, который не понимает, что отдельно напева не существует, существует мотив песни и существуют её слова. Он пишет об ощущении крестьянина в народной песне, органическом ощущении. Крестьянин ощущает народную песню как единое, как и должно ее ощущать и как Вы ее не ощущаете, разделяя на мелодию и слова. Для вас мелодия только как тон, как сопровождение слов, но это совершенно неверно, если появляется произведение такое, как говорит Толстой. Если крестьянин органически ощущает народную песню, то он ее поет так, как будто музыки вообще нет, и тогда он ощущает смысловую часть, как сам Толстой говорит, красотой напева влекомый. Он поет, он выговаривает слова очень выразительно. Толстой говорит о наивном ощущении крестьянина. А Вы эту наивность возводите в собственную точку зрения, и это тоже ошибка...…”.