Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2003)

У Цв есть стихотв о гражданской войне, где она восхваляет “белую”, Добр армию, Ден, Кутепова, Май-Маевского и др. Я — человек старый, не берусь теперь судить в целом о Гр войне, о правых и виноватых в ней. Не берусь! Знаю, что ничего более страшного для жизни нации, для самой ее сущности нет, чем брато­убийственная, неслы­ханная по жестокости резня, когда сын убивает отца, а отец сына, брат встает на брата из вымышленной, вдолбленной в голову “классовой ненависти”. Тогда — беда, нация может надломиться и погибнуть... Но мой отец Вас Гри­г С был ком и после Окт пере­ворота служил на советских должностях в уездном городке Фатеже Курской губернии. Он зани­мал должность заведующего отделом Труда. Когда пришли с Юга белые, отец скрывался, жил в подвале. Один человек по фамилии Марин, рус­ский человек, донес об этом. Отец попал в тюрьму. В это время красные пошли в наступление с Севера, и Добр Армия начала отступление. Перед отступлением неск человек арестованных большевиков были (естест­венно — безоруж­ные) согнаны во двор тюрьмы и порублены шашками. Помню своего отца в гробу с перевязанной нижней частью лица. И сейчас его вижу!

Поэтому вдохновенная поэзия Цветаевой, прославлявшей доблестных солдат и офицеров Белой Армии, не находит во мне отклика. Мне больше нравится ее лирика. Например, вот это:

Я любовь узнаю по щели,

Нет! — По трели

Всего тела вдоль...

Не правда ли, сильно сказано, особенно впечатляет это — “по щели”!

* * *

Верхушка Русского дореволюционного общества: дворянство, придворные круги, военная верхушка — прогнила насквозь. Русская интеллигенция была в большинстве своем настроена против этой, державшей уже ослабевшую власть, беззаботной “верхушки”, но, в свою очередь, сама была подвержена нравст­венному гниению и не имела позитивной программы. Всем хотелось перемен, да не знали каких, и думали, что все они к лучшему. Была лишь одна, сплоченная сила, которая знала, чего хотела: привилегий для своей нации, власти и притом всеобщей, т. е. государственной, полицейской, контроля над образованием, захвата промышленности, а главное — власти над землей. Той самой Русской землей, которой обещали в изобилии снабдить русского легковерного мужика-дурака и которую у него отняли.

Тетрадь 1988

* * *

Начало сезона

Концерты: Бах-Шнитке, Губайдулина, Денисов. Бедный Щ остается лишь в качестве государственной ширмы (сидящий сразу на многих стульях). Именно это творчество есть наиболее полное выражение “застоя”, идейного тупика, в который зашла наша жизнь, тупика, из которого Гос и все мы ждем выхода, “перестраивая свои ряды”, но еще не обретя новой идеи движения или стыдливо боясь произнести сокровенное слово “капитализм”, признав, что десятки миллионов загубленных людей, океан пролитой крови — все было как бы зря. Но эти жер принесены не зря. Есть среди них те, кто получил гигантскую выгоду, обрел власть и т. д.

* * *

Воскресенье, 9 окт

Сегодня еще слышал новинку — “Концерт для альта с оркестром” Шнитке в исполнении Башмета, редкого виртуоза. Концерт имел большой успех. Что сказать о музыке? Шикарная, отлично выполненная (в своем роде) партитура. Отработанная, умело сделанная конструкция, не лишенная, впрочем, длиннот, главным образом, по причине неяркости интонационной сферы. К сожалению, нет своей речи, своей интонации. Компилятивная музыка, смесь самого разного, слышанного уже многажды (в том числе и самого тривиального). Опора, уже заранее, на эклектику: Малер (многозначительные длинноты в духе заключения “Песни о Земле”), Берг, Шостакович (в смысле формы), но дряблый, вялый, куски общеупотребительной музыкальной ткани (Европейских образцов — то ли из Баха, то ли из Венявского или еще откуда).

Комиссионный магазин: все добротное, шикарное, но все ношеное, подер­жанное, подновленное, чужое [с чужого плеча. Музыка эпохи застоя, тупика]. [Все клочковато, музыка много раз прекращается.] В гигантском количестве нот нет ни одной своей . Какое-то пышное, торжественное эпигонство. Длиннющее заключение, когда слушать уже давно нечего: альтист тянет свои ноты до бесконечности, дирижер показывает руки, перстень на пальце отдельно; потом оба — солист и капельмейстер — склоняют головы, потрясенные музыкой, и стоят так минуты полторы. Картина!

Все это похоже по смыслу на музыку самодовольного Ант Рубинштейна, усовершенствованную и цивилизованную в соответствии с движением музыкаль­ного прогресса. Все это — plusquamperfekt! Симфонизм, гальванизированный Шостаковичем (ненадолго), все же отдает трупным запахом. Музыкальная трупарня, музыкальный морг.

Имитация музыки . Как будто бы есть все (или многие) ее элементы, но нет ее самое . Все вторичное, ни о чем нельзя сказать — вот это такой-то. Комис­сионный магазин: все шикарное, но не первородное, не свое, уже ношеное, как говорится — бывшее в употреблении, все с чужого плеча.

* * *

Чтение Набокова “Другие берега”

Очень словоохотливый автор. Бесконечное, утомляющее количество рассуждений “обо всем решительно”, на любую тему, “a parte”. Большой цинизм, похожий на снобизм, и преувеличенная какая-то “культурность”. Все это можно бы объяснить “эмигрантским” положением равно всему чужого человека, чужого и по своему ощущению окружающих людей, инстинктивно настороженных к иностранцу. Все это родило особую психологию “изгоя”, равно чужого всем человека, существа “иной” общности, какую Набоков ощущал в контакте с русскими людьми. Но тут были свои претензии, свои амбиции. Эти амбиции и есть главное в писателе, что он талантливо в своем роде и выразил. Многое от Пушкинского Онегина, денди лондонский (в сущности же “русский денди”). Много тонкости, наблюдательности, изысканности, но, как ни странно , переизбыток слов, переизбыток культурных ассоциаций делает эту прозу несколько безвкусной.

Новое в нем для Русской традиции идет от М Пруста . Что у Пруста было следствием болезни, у Набокова — здорового, спортивного (теннис, шахматы) — приобретает налет снобизма, снобизма здорового, спортивного в сущности организма. Безлюбая душа, эгоистичная, холодная.

* * *

Владимир Набоков — литература для сытых, равнодушных, эгоистичных, “избранных”.

* * *

Величайший музыкальный гений России

Мусоргский и другие наши композиторы-классики оставили в наследство нам не только свои бессмертные творения. Они оставили потомкам прекрасный, выразительнейший русский музыкальный язык — неоценимое богатство.

Как же мы, современные музыканты, живущие в России, обращаемся с этим языком? Приумножаем ли его ценности как таланты, потребительствуем ли как эпигоны или пренебрегаем им как нувориши, хамы, плюем и гадим в эту сокровищницу, истребляем ее как завоеватели? Вот вопрос, который я хочу задать прежде всего музыкантам [и слушателям, тем, кто слушает классическую музыку]. Ответить на него я сам не в силах.