Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2004)

Некоторое время длилось молчание, затем старик, почти не разжимая губ, произнес едва слышно: “Скоро дорога пойдет лесом...” — “И что, отец? Ты о чем сейчас?” — спросил с замиранием сердца Костя. “Скоро лес, говорю, начнется, — так же тихо, не оборачиваясь, повторил возница. — Хочешь жить дальше — уходи. Однако пока не показывай виду, иди спокойно, как шел. Я скажу — когда...”

Через некоторое время дорога действительно вступила в лес. Повеяло хвойной прохладой, по обеим сторонам возвышались могучие ели и сосны. Возница сидел неподвижно, казалось, он задремал. Костя, не отрываясь взглядом от его согбенной спины, думал в тревожном смятении: “Забыл он, что ли? А может, дед и не говорил ничего, а все это мне почудилось?..”

Между тем дорога впереди делала крутой поворот, резко уходила вправо. Передняя часть колонны уже скрылась за поворотом, а ее задние ряды оставались еще далеко позади. Когда повозка оказалась на самом изгибе, старик, не оборачиваясь, произнес тихо: “Теперь пора”. Костя, собрав все силы, не раздумывая, метнулся через неширокую канаву и тут же, оказавшись в поросшем густым черничником придорожном кустарнике, потерял сознание. Позднее он понял: именно потеря сознания явилась для него благом. Ведь если бы он побежал дальше, кто-то из охранников непременно заметил бы его, тут же пристрелил. И еще он запоздало понял — каким же мудрым был тот незнакомый ему возница, что выбрал для его побега именно этот участок пути: шедший впереди охранник УЖЕ не мог видеть того, что происходило на самом повороте дороги, а следовавший позади — ЕЩЕ не мог.

Когда сознание вернулось к брату, дорога уже была пустынной. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь доносящимися из леса птичьими пересвис­тами. Подняв голову, Костя осторожно огляделся — вокруг, насколько могли видеть глаза — все было усеяно крупными сочными ягодами черники. Он принялся жадно рвать ее, горстями запихивал в рот. Оторвавшись наконец от благодатного места, углубился в лесную чащу. Вскоре увидел едва различимую, заросшую травой тропинку, пошел по ней. Внезапно вдали показались две женские фигуры с котомками в руках. Мгновенно юркнув за ближайшую сосну, Костя затаился там. Однако женщины заметили его, остановившись, принялись тревожно что-то обсуждать. Поняв, что обнаружен, брат вышел из своего укрытия, приветливо помахал рукой: мол, не пугайтесь меня. Женщины недоверчиво приблизились. “Беглый?” — строго спросила, оглядывая Костю неулыбчивыми глазами, пожилая сухощавая женщина. “Да, — ответил он, поняв, что обманывать прозорливую собеседницу нет смысла. — Вот сбежал из плена, а куда податься дальше, как выйти к своим — не знаю... Скажите, тут немцев поблизости нет?”

“Немцы теперь, милок, везде, — с горечью сказала другая, что помоложе, с перевязанной рукой, — только в лес они теперь остерегаются соваться... Ступай прямо по этой тропке, примерно через три километра выйдешь на поляну, где увидишь хутор. Дождись темноты и постучись в крайнюю от леса хату. Там тебя накормят и научат, куда идти…”

Женщины отправились дальше, а Костя продолжил свой путь. Он еще не дошел до поляны, когда услышал громкую, незлобиво-добродушную брань: “А, шоб тебя! Каб тебя волки зажрали!” Из-за деревьев показался небольшого роста мужик в серой, с рваными рукавами поддевке, в резиновых опорках на тощих ногах, который гнал перед собой хворостиной комолую бело-рыжую корову. Оглянувшись на хруст шагов, остановился, с испугом вгляделся в осунувшееся, с черными губами лицо незнакомца. Спросил строго, как давешняя старуха: “От немцев утек?” Костя откровенно рассказал мужику о себе, о своей внезапно навалившейся на него изматывающей болезни.

— Почекай меня тут, на открытое место не высовывайся, днем это опасно, — предупредил мужик, когда они вышли на опушку. — Я принесу тебе что-нибудь поесть.

Он погнал свою корову через поляну, Костя на всякий случай — кто знает, что у старика на уме? — переместился в сторону, затаился в густом кустарнике, сквозь зелень которого хорошо просматривался весь хутор. Он видел, как мужик завел корову в хлев, как, пошаркав затем на крыльце опорками, вошел в хату. Через некоторое время он вышел, оглядевшись по сторонам, неторопливо направился к лесу. “Эй, — негромко окликнул беглеца старик и, завидев приближающегося к нему с противоположной стороны Костю, похвалил его: — Молодца, что осторожничаешь. Время теперь смутное, как говорится, доверяй, да проверяй”.

Из-за полы поддевки старик достал небольшой сверток; развернув его, протянул Косте краюху хлеба и заткнутую тряпицей бутыль с простоквашей: “Сейчас поешь, а когда стемнеет, приходи вон к той пуне. Я рассказал старухе о твоей хвори, она доброе снадобье приготовит”.

Дождавшись темноты, Костя крадучись пробрался к указанному ему стариком сараю, где тот уже ждал его. В жарко натопленной хате небольшого роста старушка приветливо оглядела его, указала на скамью под образами: “Седай, сынок, к столу и перво-наперво выпей это”. Достав с полки жестяную кружку, она налила в нее из стоящего на пригнетке печи чугунка что-то темное, пахучее: “Пей. Это тебе поможет... А теперь поешь”. На столе появились глиняная миска с наложенной в нее горкой рассыпчатой картошкой, соль, кринка с густой простоквашей. Старик, прижав к груди круглый хлебный каравай, отрезал ножом несколько кусков, положил их перед Костей: “Ешь, сынок, может, и наших сыновей кто-нибудь, если придется, покормит...”

Покончив с едой, Костя отправился в путь. Хозяева хаты не удерживали его — ночью могли нагрянуть с проверкой полицаи. В околотке уже появились такие — шныряли по дворам с черными повязками на рукавах, тащили все, что попадалось им на глаза. Старик вынес из сеней поношенный, залатанный на локтях пиджак, велел Косте надеть его. Старуха положила в котомку полкраюхи хлеба, помятую с боков металлическую флягу с травяным отваром, наказала строго: “Снадобье это пей обязательно. Как используешь его — так и поправишься”.

Старик проводил Костю до леса, повторил то, что уже говорил в хате: “Ступай по опушке леса до реки — примерно километров семь. Увидишь мосток из жердей — перейди на другую сторону. Однако в деревню, что на пригорке, не заходи: колхоз тот считался зажиточным — наверняка там немцы обосновались. Пройди вдоль берега еще километров пять — увидишь хутор, примерно такой, как наш. Постучи в хату, где крыша из дранки, скажи, что прислал тебя Иван Русак. Люди там надежные, примут тебя... Ступай, сынок. С Богом”.

Так началась для брата эпопея блужданий по белорусским лесам с редкими заходами в свободные от присутствия оккупантов деревни и хутора, где как бы своеобразным паролем служили имена “надежных” людей, от которых он получал не только существенную помощь в виде доброй краюхи хлеба, но и ценные советы, что помогали ему в течение нескольких месяцев оставаться свободным. Так, в сенокосную пору Костя по совету одного из таких надежных людей шел по проселочным дорогам с граблями за плечами. Если кто и останавливал из любопытства незнакомого сельчанина в разно­шенных лаптях, в надвинутой до бровей соломенной драной шляпе — никаких сомнений от услышанного от него: “Батрачу на соседнем хуторе. Сеновать иду” — ни у кого не возникало. А в пору сбора грибов в руках у брата была плетенная из прутьев корзина. Он оброс, почернел, похудел еще больше, теперь вряд ли кто узнал бы в этом бородатом доходяге того щеголеватого моряка, который однажды прекрасным осенним днем появился в моей школе. Он упорно шел и шел к фронту, а тот отодвигался от него все дальше и дальше. В селениях, где Костя бывал, ходили разные слухи — что немцы уже якобы дошли до Москвы, и теперь там идут бои за каждый дом, что и Ленинград тоже вот-вот сдастся. Этому не хотелось верить, однако в сердце росла тревога. Ночами, лежа где-нибудь в стогу или в заброшенной полураз­валившейся “пуне”, с беспокойством думалось о родном доме, где хозяйничали теперь оккупанты, об оставленных в нем молодой жене и маленьком ребенке. (Костя еще до войны успел жениться и обзавестись дочерью, которой, в свойст­венном ему романтическом порыве, дал красивое чужеземное имя — Гренада. Тогда шла война в Испании, названия многострадальных испанских городов были у всех на слуху. Появилось стихотворение Светлова с анало­гичным назва­нием, песня на его слова доносилась в летние вечера с патефон­ных пластинок из всех окон поселка.) Беспокоила также судьба матери, сестры, братьев.