Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2004)

* * *

Уже ночь над Стамбулом была прекрасна. Река огней сияла вдоль Босфора, и этот сверкающий, ликующий драгоценный поток все не хотел кончаться, словно мы не летели, а катили вдоль него на неспешной небесной колеснице. Река была золотая, горячая, убранная алмазами белых огней, и сам просился на язык бедный пушкинский барон в час торжества: “Я царствую!.. Какой волшебный блеск!”.

Пока садились, уткнулся глазами в спинку переднего кресла — скучающей рукой была выписана вся родная география — Архангельск, Никополь, Кострома, и тут же “Ахмет + Тамара” — люди живут в самолетах, и Стамбул им не новее Костромы. Это было сразу видно в таможенном зале. Никак было не представить отчаяния булгаковских беглецов, ужас изгнания и низвержение смысла истории и жизни для маявшихся здесь после революции героев “Бега”. Громкоголосые смешливые молодые люди бросали паспорт контролю не глядя, уверенным жестом новых хозяев, и уже спешили к известным им дверям и транспорту: работа, конвейер, подлинно — челноки.

Да и нам надо было спешить: через час с другого конца города уходил послед­ний автобус на Анталию, к Средиземному морю, через всю страну. Ночной город торопился показаться низкой застройкой, страшной теснотой, наглой роскошью небоскребов, вечным столичным праздником и рабочей повседневностью. Стремительно пролетел мост над бездной пролива, кое-где иллюминованного огнями судов, сверкнули на минуту вдали такие узна­ваемые, Бог знает как с детства проникающие в сознание тяжелые купола Софии в злых иглах минаретной стражи, и вот уже — Азия, раскинувшийся на полсвета вокзал, где, когда бы не сопровождающий человек, легко было сги­нуть навсегда, как в чреве китовом.

Наш автобус уже стоял в череде других, и кипела вокруг не по ночному времени шумная молодая толпа в турецких флагах и каких-то бодрых ритмических лозунгах — оказалось, юноши уходят в армию. Они счастливы, трезвы, горячи. Матери и возлюбленные не смеют плакать, потому что для юношей служба — честь и гордость, хотя тайком, конечно, матери вполне по-нашему прижимают руки к щекам.

Потом мы часто будем миновать военные части, и на горах, как у нас в доброе старое время, будут выложены светлым камнем огромные, видно, небесному взгляду назначенные, декларации: “Мы сильны, мы единственны, мы не боимся!”. Или: “Я счастлив, что я турок! Ататюрк”. Ататюрк будет отныне встречать нас в каждом городе и селении — в цилиндре, бараньей шапке, с непокрытой головой, в пальто и генеральском мундире: собиратель респуб­лики, ее гордость и слава, и будет видно, что это любовь живая и искренняя.

Нам повезло: могли прилететь прямо в Анталию, но туристический сезон отошел, и самолеты стали невыгодны. И вот — автобус и вся страна с севера на юг. Добрый стюард приносит кофе, чтобы ты мог ободриться, и ты увидишь над собой новое небо и вдруг засмеешься, увидев опрокинутый “на спину” месяц. Эта алмазная лодочка будет плыть в ночи, поднимаясь все выше и заглядывая на поворотах то в одно окно, то в другое, и ты так и не перестанешь улыбаться неожиданности этого ракурса. (И потом, выходя каждое утро к морю, будешь видеть его с малой звездой над ним и поневоле уважительно думать об авторе турецкого флага, который взял эту звезду и месяц в нацио­нальные символы, так что турок, поднимая глаза к небу, видит свой флаг и понимает, что он дома и что его небо благословляет его.)

А земля прекрасна, пустынна, выжжена до звона. Встает за горами солнце, и вершины наливаются внутренним жаром, сквозят и мглятся с каждым поворотом дороги, и всё раздвигаются дальние занавесы бесконечного утреннего Господня театра. Оливковые рощи, россыпи черепичных кровель по низинам, сухой слепящий блеск известняков — всё полно света и сияния молодой осени, как у нас в редеющем воздухе начального сентября. Про стоящий на дворе декабрь приходится забыть. Глядишь во все глаза, и потрясенная душа, еще вчера измученная неуютом мокрого снега, тяжелой слякоти неустановившейся зимы, по-детски хватается за всё, торопясь присвоить и немедленно увезти в домашние рассказы и веселые южные городки, и прекрасные озера, с которых взлетают тысячи, поди наших, соблаз­нившихся зимним теплом тверских и псковских уток, и щегольские автостанции с лавочками, зазывающими рахат-лукумом, и с непременной малой мечетью для правоверного шофера.

А там горы начнут подниматься на цыпочки выше и выше и вдруг раскатятся неожиданно ровной долиной в химической зелени как будто искусственных пальм, в нестерпимой яркости цветов, в россыпи каких-то одухотворенных, словно рукодельных камней, и скоро во весь горизонт — сияющая, черепично-горячая, сухо-белая, яркая Анталия, и сразу роскошь, нега, субтропики, море...

И тут-то я понимаю, что если следовать каждому дню всё с той же жадностью детства, то главная мысль и важнейшее потрясение поездки растворятся в чистоте Средиземных, а там Эгейских и Мраморных вод (мы были на всех этих морях), в синеве финикийских и лидийских небес, в темной глубине великой истории, ибо под нашими ногами затягивались травой и кустарником руины Олимпоса и Лаодикии, Иераполиса и Афродисиаса. Поневоле вспоминалось восхищение историка Рима Т. Моммзена, писавшего об этой земле: “...всюду, где совре­менные археологические исследования открывают какой-нибудь уголок страны, уцелевшей среди опустошительных катастроф пятнадцати веков, отде­ляю­щих нас от этой эпохи, первое чувство, которое овладевает нами, — это благоговейный ужас, можно сказать, почти стыд, при виде контраста между жалкой печальной современностью и счастьем и блеском минувшей эпохи римского владычества”. Слух закроется горячей музыкой рожков и барабанов, под которую бились боевые верблюды Испарты и Измира, и страстным медным и струнным, плавящимся, текучим, недвижным рыданием и ликованием муэдзинов. И, значит, надо сменить нетерпеливую, переби­вающую себя память и закрыть эти волшебные сундуки, оставив одну беспо­койную мысль, которая сама собой выходит вперед, когда выводишь всё пока непривычную кавалькаду нулей в числительном вступившего в свои права года, когда мы впервые отчетливо сознаем, вопреки рассудительной астроно­мии, что мы не заканчиваем второе, а начинаем третье тысячелетие от Рож­дества Христова и что мы теперь будем многое поверять этой системой координат. Случайная поездка вдруг обнаруживает свою закономерность, во всяком случае для моего христианского сознания, и в очередной раз напоминает, что чудо ходит в одеждах повседневности и здравого смысла.

Мы ехали побыть в Мирах, помолиться, если удастся, у опустевшей гробницы Святителя, освятить свои иконы на престоле его храма, навестить город его детства, а страна сама заторопилась показать и другие святыни, родные православному сердцу, чтобы даже глухой расслышал наконец, о чем они напоминают и от чего остерегают.