Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2004)

Практическая цель вождя состоит в том, чтобы вмешаться в природу человека, ослабить биологическое неравенство и снять источник нарастающих социальных коллизий. Дымков представляет возложенное на него поручение следующим образом: “...руку просунув в темное нутро человека... поослабить одну там заветную, перекрученную гаечку, пока с нарезки не сорвалась”. Технически преображение человека видится в том, чтобы бескровно, под видом чуда, закрепить мозговой потенциал людей “на уровне (...) евангельской детскости, то есть в стадии перманентного безоблачного блаженства”.

Грандиозная задача по унификации природы человека и манипуляции его сознанием содержит в себе не только антигуманный, но и дьявольский смысл, так как противостоит божественному творению человека: “...ибо любая насильственная операция над мыслью означала развенчание возлюбленных-то сынов Божиих в обыкновенное быдло, избавленное от мук и ошибок свободного выбора между добром и злом”. Более того, она объективно стыкуется в романе с замыслом Шатаницкого дискредитировать человека, вовлечь Ангела в неблаговидные поступки и сделать из него невозвращенца. В этом контексте замысел вождя предстает одним из рычагов “адского сценариста”, стремящегося спровоцировать человечество на самоуничтожение. В результате цель дьявола и намерение диктатора оказываются объективно связанными, и вождь предстает инструментом практического воплощения дьявольской задумки.

Художественная интерпретация Сталина в “Пирамиде” опирается и на бытовавшее в народе представление о нем как Антихристе, пришедшем погубить Россию с ее духовными корнями и потенциалом, обречь ее на самопожертвование ради всечеловеческого эксперимента. Замысел сатаны и революционное преображение мира с нормативным стандартом благ для каждого оказываются звеньями одной цепи. Поэтому в художественном плане писатель неоднократно подчеркивает незримое присутствие в кабинете хозяина Кремля темной силы.

II

Сложность монолога Сталина состоит в том, что в него включены и авторские размышления, которые укрупняют и обогащают политические суждения вождя, наполняют их публицистической глубиной и образностью. Л. Леонов вводит размышления о биологическом неравенстве людей и разрушительных последствиях его для социальной стабильности, о значимости исторической памяти народа, передаваемой из поколения в поколение, и губительности ее забвения, о боли земной и извечной мечте русского человека о земном рае и правде. Суждения вождя о природе русского человека, о его истории, психологии близки автору и многократно оговаривались в прежних произведениях и в романе “Пирамида”. Используя персонаж для озвучивания своих сокровенных мыслей, автор не только делает Сталина союзником, но и придает этим мыслям статус официального признания, почти государственной значимости.

Коварство монолога состоит в том, что авторская мысль может подключиться к суждениям персонажа, замещать их, дополнять и затем так же неуловимо отмежевываться от сказанного и даже демонстрировать свою непричастность к изображенному. Разграничение мыслей автора и персонажей осложнено и тем, что писатель вводит в повествование свой комментарий сказанного, что создает впечатление дистанцированности автора от изображенных событий. Однако этот характерный для Леонова прием амбивалентности, размытости источника информации не может ввести в заблуждение.

Развернутый комментарий автора, подстыкованный к речи вождя, дополняет его размышления с высоты 80—90-х годов, соотносит их с развитием событий всего XX века. Этот переход осуществляется с помощью связующих допущений, за которыми следует авторская догадка и версия: “ Видимо, кремлевского властелина тревожило предчувствие...”, “ Наверно, сразу по восшествии на престол...”, “В ту пору еще никто не думал...”. С помощью подобных уточнений, перерастающих далее в развернутые суждения, писатель связывает одну часть монолога с другой, образует единое мышление, соединяющее уровень сознания довоенного времени и конца века.

Сам авторский комментарий неоднозначен по своему содержанию и форме. Он может быть прямой оценкой суждений вождя, отражающей действительное отношение к его идеям. Но комментарий может стать и декоративным приложением с охранительной целью. Более сложен комментарий, который имитирует благонадежность автора или солидарность его с нынешними оценками, но по сути содержит в себе лукавство, таит надежду, что читатель не будет излишне доверчив к авторским уточнениям...…

После завершения сцен с вождем писатель осуществляет поэтапное снижение и перевод всего изображенного на уровень художественной мистификации. Механизм этого снижения в романе отработан и использован неоднократно. Прежде всего автор ставит под сомнение источники информации о происходящем. Он указывает на недостоверность версии Никанора Шамина, который склонен “увязывать воедино реальные и едва подозреваемые сущности мирозданья”, вплетать в канву действительности фантастические прогнозы своей подружки. Далее становятся под сомнение подробности, связанные с приглашением Ангела к вождю.

И хотя последующие уточнения окрашены легкой иронией, что создает двусмысленность истолкования, Леонов целенаправленно “размывает” произошедшие события и дистанцируется от их изложения. Он заявляет, что монолог кремлевского диктатора нельзя считать достоверным документом, тем более что он произнесен “без свидетелей и стенограммы”. Сам портрет вождя вызывает у него неудовлетворенность бытовым ракурсом и отсутствием “должной политической подоплеки”. По мысли писателя, этот портрет выглядит “всего лишь рукоделием пылкого и небесталанного (...) почитателя из смятенной, безличной толпы, на коленях аплодирующей своему кумиру, только что осознавшему жуткий апофеоз доктрины”. Правда, он уточняет, что современники имеют право на собственное суждение о личности вождя, который столько дней и ночей беспощадно распоряжался судьбой, жизнью, достоянием их отчизны, “чтобы завести ее в цейтнот истории”.

Писатель даже считает, что уместнее бы тут оказался “судебно-патологический анализ его деятельности” на основе “бессчетного множества и причудливого разнообразия казней”. Венцом исследования, считает он, мог бы стать “мистический аспект этой незаурядной личности”, как она представится однажды прозревшему потомку.

Иначе говоря, от художественного изображения вождя писатель переходит к критическому анализу своих картин и к нейтрализации того впечатления, которое они способны вызвать у читателя. Комментарий автора предстает самоиронией , с помощью которой завуалируется его истинное отношение к предмету изображения. Однако это открытое, демонстративное дистанцирование от эпизодов вызывает скорее обратную реакцию. Оно воспринимается как художественный прием, с помощью которого автор получает право сказать то, что считает необходимым, и одновременно защитить себя от упреков тех, кто готов обвинить его в терпимости к сталинской диктатуре и нежелании разделить нигилистический пафос по отношению к 50-м годам, который был характерен для современников писателя.