Вера Павлова - Интервью

РЖ: А дочери — это испытание для мамы-поэта?

В.П.: Это их надо спрашивать, как они справляются с таким испытанием, как эта мама? Я справляюсь легче, а они — каждая по-своему. Младшая — относясь ко мне с большим юмором. Например, занудная мать, которой нужно как можно быстрее усадить ребенка за уроки, ходит за ребенком по квартире и кричит: "Лиза, Лиза…" И вдруг слышит голос из туалета: "Я в туалете. Оставьте ваше сообщение после специального сигнала". И спускает воду. Смешно. Как после этого продолжать свое занудство? Ребенок на какое-то время от меня свободен. И вообще, дети настолько привыкли, что меня как бы почти нет, что та же Лиза может, например, сказать: "Мама, ты действительно мне это разрешила, или ты не слышала, что я тебе сказала?" Боюсь, что — не слышала. Меня нету. Они уже привыкли, что это не мама, а модель мамы. Но стихи мои они любят. Выбирая самые неприличные.

РЖ: А правда ли, что ваш прадед — Иван Барков?

В.П.: Там все интересно и запутано. Как написано: "Сибирские священники, вологодские алкоголики, украинские евреи — сонно бьются в моих артериях". Длинный ряд священников прерывается на моем прадеде, изгнанном из семинарии за пьянство. Он — Никольский. Барков — двоюродный. При советской власти этот выгнанный стал комиссаром по борьбе с винокурением. Его сын, буквально рожденный для священства, стал политруком. А прадед, его отец, — стал пьяницей. Борясь с винокурением, он делал налет на деревню, все отбирал — и на неделю уходил в запой. Потом следующая деревня. Очень действенный способ борьбы. Барков был сбоку припеку. Это Миша для красного словца из каких-то сундуков вытащил. Очень классно было с другим прадедушкой — бабушкиным папой. Это как раз украинские евреи, Лившицы, у нас много родственников. Бабушку звали Рахиль, что очень мне нравится, но постепенно она стала Розой. Так вот этот прадедушка был таким хорошим портным, что какие-то из его клиентов взяли его в Париж, и он там открыл собственное ателье. И там, в основном, и жил, время от времени наезжая в Россию. Надо же было ему возвратиться именно в 17-м году. Он остался. Но он настолько считал себя французом и настолько верил, что вернется обратно в свой Париж, что моя несчастная бабушка Роза-Рахиль и ее сестра должны были дома говорить исключительно по-французски. За русское слово буквально получали по башке. Они родились уже в 1910-х годах. Может, поэтому у меня до сих пор к Франции такие нежные чувства и есть что-то такое родственное. Язык учила и — забыла. Но стихи мои следует читать по-французски. Мы недавно прогнали их в компьютере через переводчика на французский — и так хорошо вышло. Стихами и вышло.

РЖ: Остался, наверное, последний вопрос: в чем, на ваш взгляд, суть поэзии?

В.П.: Суть поэзии — Ванина история про бабушкин рояль, завещанный ему, но так и не вытащенный ни через дверь, ни через окно. Грузовик ждал, грузчики возились целый день, но так и не вытащили его из бабушкиной комнаты. Как-то ведь его туда поставили, а вытащить нельзя. Так и остался.

Мое знакомство с поэзией Веры Павловой началось с небольшого сборника. Как сейчас помню, подержала в руках эту черно-белую книжку: «Интимный дневник отличницы» (2000), открыла наугад:

И вдруг поняла, что вернулась в начало и читаю книгу внимательно, не пропуская ни строки. Рисую мысленно образ откровенной лирической героини. Думаю о том, насколько она сопоставима с автором… Потом были случайные подборки в толстых журналах, в Интернете.

Живьем же Веру Павлову я увидела только спустя семь лет на одном из ее чтений. И сразу решила во что бы то ни стало взять интервью. Но тут же выяснилось: Вера Анатольевна интервью дает неохотно, да и в ближайшее время улетает в Америку. Ничего не поделаешь, договорились общаться по e-mail.

— Когда начали впервые писать стихи?

— Довольно поздно — в двадцать лет, после рождения первой дочери, буквально — в роддоме. Возможно, мое стихотворчество — что-то вроде затянувшегося послеродового шока. Так или иначе, я одновременно стала матерью и поэтом.

— А когда пришли к осознанию того, что вы поэт?

— Гораздо позднее. Понадобилось 15 лет, чтобы понять, что дело зашло слишком далеко, болезнь запущена, спасенья нет, не писать я уже не могу.

— Какую роль сыграло музыковедческое образование в вашем творческом становлении?

— «Нет ничего нужнее музыки на свете». Эти слова Блока я могла бы сделать своим девизом. Музыка — моя родина, мой второй язык, мое утешение. Всем, что я умею, я обязана музыке. Мое мировоззрение — мирослышание, и сложилось оно на уроках сольфеджио, композиции, анализа музыкальных форм. Для меня молитва невозможна без пения, счастье взаимной любви — без совместного музицирования, погружение в себя — без игры на фортепиано.

— Как относитесь к прозе (каковы, по-вашему, ее преимущества и минусы в сравнении с поэзией)? Сами пробовали писать прозаические тексты?

— Проза — сложение в строчку, поэзия — умножение в столбик. О преимуществах и недостатках не может быть и речи — это разные действия. Конечно, мне приходилось писать прозой: письма, дневники, музыковедческие эссе, ответы на вопросы, к примеру, для вашего журнала … Мне это не очень нравится. Приходится делать лишние движения, а я привыкла идти кратчайшим путем. Даже картошку чистить. Стихи — кратчайший путь к смыслу, самый прямой и быстрый. Как сказал Бродский: «Проза — пехота, поэзия — ВВС».

— Американский поэт Томас Элиот заявил: «Поэзия — превращение крови в чернила». Вы же как-то написали: «Поэзия — это единственно возможные слова в единственно возможном порядке». А что еще для вас поэзия?

— Я могла бы составить целую книгу из своих определений поэзии. К примеру: «Поэзия — СПИД: поэт болен, читатель инфицирован». Или: «Поэзия сокращает жизнь в длину, но продлевает ее в ширину, расширяя ее в высоту». Я пишу бесконечный цикл афоризмов, который называется «Сурдоперевод». Там множество определений поэзии. И сама эта многочисленность говорит о том, что беспредельное определению не поддается.

— Еще Бродский говорил: «Поэт — средство существования языка». Вы согласны с этим утверждением?

— Если мне не изменяет память, Бродский называл поэта не средством, а орудием языка. Так или иначе, он прав. Я — надо же соответствовать имиджу эротической поэтессы (!) — формулирую отношения поэта и языка так: «Вдохновение — половой акт с языком. Я всегда чувствую, когда язык меня хочет. И никогда ему не отказываю. И мне с ним всегда хорошо. А ему со мной? Иногда мне кажется, что — да, иногда — что так себе. Со всей определенностью: ему никогда не бывает так хорошо, как мне». («Сурдоперевод»)