Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

— Ксекунда! Марьяшка! Хаврошка! Мы уже давно мечтали погрызть ваши сайки. Почему сегодня так поздно? Где валандались?

— Помогали матушкам высаживать сайки из печи, — отвечали девчата.

— Так-с?! Бендерская хвороба на вас, какая это правда!

— Глянь-ка! Он ещё и проклинает! — с притворным возмущением парировали калачницы, а Ксекунда важно заявила:

— Я вам скажу чистую правду. Правда, чистая как золото: со вчерашней полночи до сегодняшнего полудня мы всё время танцевали.

— В кабаке, под рыжим псом, — прервал Сушилов, — у паршивого Элиашки…

— А неправда! А врёшь! — вроде бы обиделась Ксекунда, — не в кабаке и не у Элиашки, а у самого генерала, мы здорово позабавились с офицерами.

— Пусть у генерала, — сказал Сушилов, — генерал большой человек! Но генерал генералу рознь! И вот что скажу вам, миленькие девчата, вы у какого-нибудь бандитского генерала баловались…

Эта шутка вызвала взрыв хохота и возмущение калачниц — так закончилась оживлённая перепалка. Сушилов ещё и пригрозил девчатам:

— И глядите, соломенные коровы, чтобы не скалили зубы в сторону политиков!

— А мы вот как раз и собираемся! «Приказ» твой, а воля наша! — хохотали девчонки, осчастливленные беседой с кавалерами, но и тем, что в их кожаные кошелёчки так и сыпались грошики за булочки, которые вместе с водой из источника, что сочился с ближайшей скалы, составляли основную часть нашего обеда.

С пустыми корзинами на головах, булочницы уже собрались уходить, дозорный уже должен был отдать приказ, чтобы мы вернулись в лес к начатым работам, когда пред нами предстало пречудное видение. Посреди Иртыша плыла ладья, украшенная зелёными гирляндами, в которых местами проглядывали разноцветные цветы.

Величественная, роскошная, в виде огромного лебедя, с пурпуровыми парусами и флагом с надписью «Mon plaisir» [14] «Моя радость» (фр.). Прим. пер. …

За ней, как бы сопровождая, плыла целая флотилия меньших лодок, выкрашенных в белый цвет, тоже роскошных и с разноцветными парусами. Там сидели женщины в светлых платьях и шляпках, были и военные высших чинов в парадных мундирах квартирующего тогда в Омске полка «красноярцев».

Течение реки легко уносило эти красивые, изящные силуэты.

Гребцы шевелили вёслами только изредка и как бы скуки ради, и вскоре полковой оркестр в сопровождающей флотилии заиграл fortissimo [15] «Очень громко» (ит.). Прим. пер. .

Смех и пересуды среди каторжников прекратились внезапно.

На ладьях тоже, вероятно, говорили очень негромко, потому звуки оркестра вместе с лёгким плеском волн Иртыша звучали среди окружающей тишины слаженно, мелодично и впечатляюще.

— Freischütz! [16] «Вольный стрелок» (нем.), опера. Прим. пер. — вскричал Сергей Дуров. — Ах! На этой опере мы были вместе в Петербурге. Помните, Фёдор Михайлович? — спросил он Достоевского.

Тот печально улыбнулся и ответил:

— Помню.

И оба умолкли.

А между тем, флотилия уже доплыла до нас. Каторжники обнажили головы и стали во фрунт, лицом к реке, напряжённые, как струны.

Конвойные солдаты отдали честь. В первой из изящных лодок, той, что с пунцовыми парусами, среди военных и штатских чиновников из Петербурга и омской знати, сидевших на скамьях, покрытых коврами, первое место занимала генеральша Шрамм [17] См. «Семь лет каторги». Прим. авт. .

Справа от неё сидел какой-то петербургский чиновник, а слева — губернатор, князь Пётр Горчаков.

И эта флотилия с гирляндами зелени и цветами, с разноцветными парусами, с музыкой, — эта флотилия, полная свободных, статных, уверенных в своей безопасности людей, посреди величественной реки плыла перед нашими глазами, как фантастическое явление, колдовское видение, или сон, приснившийся наяву, в этот солнечный июльский полдень.

Флотилия медленно исчезала из вида.

Истинно мимолётное видение… медленно удалялось… удалялось, пока не исчезло за выступом скалы, что остро врезалась в Иртыш.

Мелодия из «Вольного стрелка» тоже стихала в благоухающем золотистом мареве… пока совсем не утихла, и только шёпот ветра слышался над старыми деревьями.

Мы вернулись в лес, к прерванным перед полднем работам.

Но прекрасное видение, что мелькнуло перед ватагой этих людей, которых мучили голод, нужда, неволя, унижения, — это прекрасное видение всколыхнуло в них желчность, зависть и ненависть к тем счастливым избранникам судьбы, которых они видели мгновением ранее.

— Слякоть, нелюди, подлые кобылки [18] Словом «кобылки» в сибирских тюрьмах бандиты гадливо называют тех, которые допустили незначительные преступления. Прим. авт. , имеют тысячные состояния, челядью обросли по горло, как генералы, валяются на мягких перинах… Каждый день напиваются, как короли… Сволочь, а не люди! — сказал Скуратов, хромой безобразный карлик, похожий на гнома.

Вздохнул, отхаркался, сплюнул сквозь зубы и, поворотившись к нам, полякам, издевательски смеясь, спросил:

— Ну-с? Как вам? Ничего себе, а?.. Господа шляхта? И хотя дозорный, прапорщик Иван Матвеевич,

методично одёргивал:

— Мелете языками, как мельничные жернова! Кому говорю, молчать!

Напрасны были понукания.

Напрасны были и угрозы кнутом. Работа шла медленно, вяло, лениво.

Сегодня метка деревьев утруждала нас и раздражала, хотя это была одна из самых лёгких работ.

Часы тянулись нестерпимо долго!..

А бор тем временем всё более мрачнел, в нём стало душно.

Верхушки деревьев сотрясали зловещие порывы ветра.

Из толпы прокладывающих дорожки послышался громкий голос, доносившийся сквозь удары топоров и скрипа лопат, голос злобного карлика Скуратова:

— Эй! Господин надзиратель! Уже день погас, как свечка Тобиашки паршивого, а вы ещё держите на работе нас, молодцов!

— Да уж, такие вы молодцы! — раздражённо проворчал дозорный Иван Матвеевич.

— Мы не молодцы, согласен, но прапорщик тоже не офицер! — огрызнулся злобный Скуратов, намекая на слабость Ивана Матвеевича, который, будучи всего лишь прапорщиком, требовал, чтобы ему отдавали честь, как полагалось военным высшим чинам.

Скуратов, осуждённый на двадцать лет каторги за убийство двух своих родственников, иногда бывал довольно остроумен.

Проворный, находчивый, не лишённый юмора, он в омском остроге был как бы местным шутом. Ему удавалось развеселить даже самых понурых. Каждую его реплику сотоварищи встречали громкими неудержимыми взрывами хохота.

Он очень этим гордился, остроумие приносило ему немало пользы.

Кашевары [19] Так назывались повара в омском остроге. Прим. авт. подсовывали ему самые лакомые куски, сотоварищи по каторге делились с ним водкой и табаком, помогали на работе, часто даже отрабатывали за него задания, которые карлику было не под силу выполнить самому.