Григорий Гольденцвайг - Клуб, которого не было

вопроса, и оба безответные: почему бармен решил, что создан быть женщиной и отращивает грудь, а также – почему бармен, если не стоять у него над душой, ворует 70% выручки.

– Так, может, просто поменять бармена? – ляпнул, не подумав, я.

– Новый еще больше воровать будет, – грустно, как на детсадовца на похоронах, посмотрел на меня Хомяк.

И вот спустя два года после этого раута – и через месяц тщетных поисков дизайнера – меня осенило. Хомяк. Опыт строительства с дедлайном «вчера» – из двух листов фанеры и куска органзы; мухинское училище в анамнезе; не «речник», но закрытому клубу художников – ближайший единомышленник. Житель вечно перебивающегося с хлеба на воду Берлина: десять тысяч за никчемный эскиз (как дизайнерское бюро, которое Игорь вчера очень убедительно послал по телефону куда подальше) – не попросит.

По одной линии породнимся с берлинским «СССР», по другой – с сибаритскими «Осенью»-«Зимой»-«Летом» и прочей «Шамбалой», которые делали «Речники». Ощущение удовольствия – будто от успешной вязки собак. А если честно-я рад, что у меня есть повод написать Хомяку в Берлин. У него там голова получше нашего проветрена.

– Э, да тут у каждого на лице life drama, – Хомяк невозмутимо крутит в вагоне метро головой и, не привыкши к грохоту и визгу подземки, слишком тихо шепчет мне на ухо. Мы отъехали от Павелецкой на одну остановку.

Хомяк прилетел из Берлина с красной спортивной сумкой через плечо. Много ли человеку нужно на месяц – если двадцать три часа в сутки из двадцати четырех торчать на объекте? За Хомяком должен был приехать на представительской машине друг, но что-то у них не заладилось, едем на метро.

Торговались недолго. Вернее – Хомяк три недели кряду писал «везде золото, пилястры золоченые, рамы позолоченные», а Игорь, теряя терпение, пытался выбить из Хомяка хоть какую-то конкретику согласно предоставленным

размерам. Наконец из Берлина пришли эскизы – на изображениях в автокаде действительно фигурировали пилястры золоченые и рамы позолоченные, там же были обозначены размеры, – отдельным файлом шел список необходимого к закупке, начинавшийся «обоями оранжевыми, дурацкими, как я присылал на фото, – 24 рулона» и заканчивавшийся «рабочим-таджиком – 20 шт., но лучше больше».

Я к хомяковскому золоту ведрами, по правде говоря, до сих пор никак не привыкну. Про трэш-гламур мне все известно. Русский человек испытывает трансцендентную тягу к самоварному золоту. Но смеяться над увечьем? Это как улыбаться на югославском участке Венского кладбища: на надгробиях благообразные покойники изображены поглаживающими собственные мерседесы. Ох. «Богато» – через мягкое южное «г» – залог успеха среди тех, кто оценил эту странную шутку, и неподдельного восторга среди тех, кто принял ее за чистую моменту. По Хомяку, клуб покрывается золотом в тридцать три слоя, от сцены до самого дальнего унитаза; золото на обоях, на фальшивых колоннах, на рамах – а в рамах искусственный мех, потому как, уверен Хомяк, девочки любят гладить мех.

Крайности – сцену и унитазы – мы героически отвоевали, защитив их от Хомяка. Не будет там никакого народного золота. Сцена – затянутый бархатом черный квадрат, сборно-разборные фермы – должна подойти и для джазового шоу, и для рэйверской сходки, и для видеоарт-перформанса. С туалетами сложнее. Театр начинается с вешалки, клуб – с туалета. К сожалению, с женского. К сожалению, поскольку барышням по всем параметрам оно нужнее – это раз, и к сожалению, поскольку мужское коллективное писанье дизайнеру дает куда как большую свободу – это два. После запрета на золото дизайнер во временном ступоре. Впрочем – ненадолго.

У Хомяка обнаружились принты с суицидальными кокотками, бандитскими пушками, крайслерами и кадиллаками – ностальгический серф-нуар, какому порадовался бы Гитаркин. Не для нас готовил: в Берлине Хомяку заказали проект клуба, Хомяк наваял, отпечатал – клуб, естественно, не открылся и не заплатил. Мы ему – кстати.

А принты – на удивление кстати туалетам. Судя по хомяковским файлам – то, что доктор прописал.

Дело за малым – довезти принты, дурацкие оранжевые и элегантные синие с тремя лилиями обои, старинные люстры, поддельные бриллиантовые подвески, ведра золотой краски, настоящей, не китайско-песочного оттенка, – из Берлина. Таджики и финансирование – за нами.

В Москве Хомяк не ориентируется, и здесь ему за раритетами охотиться – только время терять. Зато в Москве ориентируется корейский прораб. Он, когда берлинские цены на обои в смете увидел, заявил, что дело не его, конечно, но за эти деньги здесь можно купить только несколько метров белорусской туалетной бумаги. Не бывает, мол, таких цен. Цену на старинную люстру мы прорабу и подавно не показывали: в Москве это либо очевидный до банального предмет роскоши, либо китайские вариации на тему. Но мы-то с Хомяком понимаем, что на Фломаркте с утра пораньше она будет наша: старая, потертая, Аденауэра помнящая, – если не терять время и не пить пиво в Пренцлауэрберге. Молча переглядываемся. Говорит за всех, как обычно, Игорь – как босс, и босс решительный.

– Ну, значит, соберетесь сейчас и полетите вместе назад в Берлин.

– У тебя виза в порядке? – это мне.

– В поезд это все влезет? – это Хомяку.

– Еще как. – При мысли о контрабанде у Хомяка просыпается неподдельный задор и тараторит он еще быстрее: – Мы в старые газеты и в тряпки, что сможем, замотаем, ну таможенникам надо будет на въезде и на выезде спасибо сказать, я уточню, почем сейчас спасибо-то. Но это точно не проблема, не проблема никогда. – От однодневного посещения Москвы он слегка осоловел.

Игорь уходит в офис считать деньги на закупку. Там секретарь тщетно пытается перекричать громогласную женщину-завскладом.

– Да! Берлин назавтра!

– Слышишь, мы помидор будем закуплять много, почем помидорка у вас?

– Два! В один конец!

– Ой, какая дорогая помидорка! Я привыкну. Привыкну.

– Секунду. Мужчины, по двадцать две тысячи билеты – подойдет?

– Ну шут с ней, с помидоркой. Ты мне тогда как зеленушку будешь отправлять, так на пробу и положь.

– А дешевле никаких билетов нет? В Ганновер? Мужчины, Ганновер какой-то дешевле.

– А шо мне твой экспедитор – пусть поправляется, а ты другого кого пришли.

Хомяк пытается проверить на офисном компьютере почту. Телефонная линия занята. Хомяк понимающе почесывает нос.

– Тогда все-таки на Берлин, на десять ноль пять, два билета. Фамилии сначала диктовать?

– Йаап-чхи ты, господи! – женщина-снабженец громко чихает и, вздрогнув, поправляет массивную халу на голове. Хала в сохранности.

За Хомяком пришла представительская машина, не добравшаяся до аэропорта. Грязно-белая «шестерка». Лысый человек в пальто из овчины выскакивает навстречу берлинской знаменитости, хватает его в охапку и кричит: «Здорово, Хомячина!»