Газета День Литературы - Газета День Литературы # 175 (2011 3)

Вадим Валерианович был лёгкий в общении, душевный и весёлый человек. Мы помним его гитару, его русские романсы. При этом, безусловно, он был человеком мужественным. Ему бы – быть академиком, а он долгие годы никак не мог довести до защиты свою докторскую, мешали явные и тайные недоброжелатели, мешало звание русского патриота, от которого Вадим Валерианович никогда не отрекался. В конце концов, он победил. Победил и в жизни, и в науке, и в литературе. Никто не назовёт его неудачником. Вадим Кожинов оставил все свои знания, свои книги, своих талантливых питомцев – России и русской культуре.

(продолжение в следующем номере)

Роман "Мастер и Маргарита" был впервые опубликован в журнале "Москва", в середине шестидесятых. И тогда же к нему накрепко приклеились эпитеты "неоконченный", "недописанный".

Я – обязательно и ещё до прочтения – эти эпитеты слышал и воспринимал их в прямом смысле и конкретном значении. Каково же было моё удивление, когда концовка оказалась на месте, а последняя фраза прозвучала заключительным грандиозным аккордом и увенчалась не каким-либо многозначительным многоточием, но однозначной точкой.

На написание главного своего романа Булгаков потратил немало лет. Первый (пробный) его вариант под названием "Великий канцлер" был издан у нас в перестройку и с тех пор общедоступен. Любой желающий может легко убедиться воочию, что роман уже на этом этапе был написан полностью и доведён до конца.

Автор в дальнейшем переосмыслит весь замысел, текст перепишет неоднократно (а всякий раз вместе с текстом переписывалась, конечно, концовка), однако роман, вопреки всякой логике и всем общепринятым понятиям, так и останется навсегда недописанным и неоконченным.

Почему? Кто и когда так решил?

Обратимся теперь к началу.

Уверен, что первым представился Булгакову именно Воланд. (Отсюда, кстати, и первое название романа – "Великий канцлер").

Он представился Булгакову внезапно. Он словно бы материализовался из сгустка воздуха, как в первой главе материализуются и он сам, и вся его свита. И тогда же – и в том я полностью уверен – Булгакову пришло осознание, что истинный сатана – обязательно богобоязнен, поскольку является промыслом Божиим (как, впрочем, промыслом Божиим является всё вокруг, включая все тёмные силы), и что сатана не есть "антипод" Господа, а противоборство между Господом и сатаной никогда невозможно. Допустив здесь непредсказуемость победы, мы тем самым усомнимся во всесильности Божией, а отдав победу Господу загодя – обратим поединок в избиение, то есть усомнимся во всемилостивости Господней.

Вот что должно было представиться Михаилу Афанасьевичу Булгакову, когда однажды в глубине аллеи на Патриарших пред мысленным взором его материализовался – Воланд.

А теперь зададимся совершенно простым вопросом: о чём, собственно, идёт речь в первой главе?

И сразу (что вполне естественно, т.к. нет в той главе никаких скрытостей и завуалированностей) получим однозначный и совершенно простой ответ: речь в ней идёт о вере и о неверии.

Во всех прочих московских главах повествование развивается с головокружительной стремительностью, события с обескураживающей скоростью громоздятся друг на друга. В первой же главе (в явный диссонанс ко всем прочим московским главам) – ритм авторской речи сознательно, выпяченно замедлен, завязка (несмотря на отнюдь не малый объём первой главы) чересчур невнятна, бесформенна (её почти-что нет), а любые описания – чересчур подробны и даже затянуты.

Булгаков здесь старательно разжёвывает читателю собственные свои представления о вере (правильней сказать – свои постулаты), определяет, очерчивает собственную свою авторскую позицию и закладывает в фундамент романа собственные свои умозаключения на всяческие богоискательские темы. Булгаков здесь как бы расчищает читательское сознание от чертополоха лукавых суеверий и прочих сорняков из разряда человечьих заблуждений.

На авансцену, во-первых, выводятся два атеиста – Берлиоз и Бездомный, т.е. научный атеист и вульгарный атеист. Причём оба литератора выписаны с подробной издёвкой (даже икота у них подробна до изумления) и именно в этой издёвке находится, именно в ней заключён, собственно, ключ (извиняюсь за каламбур) к пониманию, осознанию булгаковского отношения к атеизму. Причём к атеизму не понаслышке, не к абстрактному и вообще, но опробированному на собственном жизненном опыте.

Во-вторых, нам здесь даётся осознать и понять, что любой атеизм в любом своем проявлении всегда богопротивен настолько, что даже сатана благообразней (а в том числе и в манерах) и благонамеренней, чем любой атеист. Кстати заметьте, что в бесспорном существовании Господа убеждает обоих литераторов (а значит – и нас с вами) именно сатана.

И, наконец, в-третьих, нам дано здесь определённо уразуметь, что любые наши злопыхательства на темы веры вызывают в наш мир чертей, и сатана в результате оказывается буквально промеж нас (а хоть бы и на скамейке).

Впрочем, литераторская болтовня на Патриарших – лишь второстепенный повод, а главная причина появления Воланда в булгаковской Москве сокрыта, безусловно, в Иешуа Га-Ноцри и в романе о нём безымянного Мастера.

(Кстати, Булгаков, направляя Воланда и к Бездомному, и к Мастеру, ставит тем самым произведения обоих на один уровень – уровень сатаны).

Чем больше перечитываешь "Мастера и Маргариту", чем больше всматриваешься в его сюжет и в его персонажей, тем всё больше и больше убеждаешься, что по жанру это произведение следует отнести всего прежде к – антироманам; все действующие здесь лица – это, несомненно, антигерои, а всё, что они совершают, – это антипоступки.

К примеру, стоит ли сочувствовать дамочкам, визжащим от собственной наготы, если дамочки эти в театр Варьете намылились развлекаться вечером в Чистый четверг (а именно в Чистый четверг происходило выступление Воланда)?

Во всём романе – и это я хочу подчеркнуть особо – нет ни одного положительного персонажа. Если сравнивать москвичей и гостей на балу у Сатаны, то получается нечто однородное, нечто неотличимое, будто те и другие, как в зеркало, глядятся друг в дружку. Недаром же бал у Сатаны – это кульминация линии Воланда, а представление в Варьете – кульминация линии московской.

(Добавлю сюда же, что гости на балу описаны, пожалуй, с большей симпатией, нежели москвичи, озабоченные не вопросами веры и не богоискательством, но исключительно квартирным вопросом. Получается, что для Булгакова уход от веры и от Бога, т.е. убийство души, гораздо хуже, мерзостней и греховней, нежели любое злодеяние или даже физическое убийство.)