Газета День Литературы - Газета День Литературы # 174 (2011 2)

Периодизация (искусственная) нужна лишь для того, чтобы подчеркнуть непрерывность литературного процесса, в котором участвуют, незримо для нас, все, даже самые малые талантом; их крупицы чувств слились с океаном русских переживаний и присутствуют в том самом едином "национальном каравае". Ибо все писатели (от Бога) выполняют одну задачу устроения души, они в одном духе, в одном "большом полку" против стяжателей, национального одичания и дремучего невежества.

А по Бондаренке получается, что предыдущие классики сошли по невостребованности на глухом полустанке, им не надо еды-питья, они не боятся бесславия, одиночества, забытья, не хлопают себя от таёжной стужи по костомашкам, а вот нынешние, кто вскочил на подножку, уселись в литерный поезд да и помчались лихо навстречу будущему, – те с нами, дышат одним воздухом, а, значит, нам в помощь. Нет, Володя, все в одном русском поезде, и все в вагонах по заслугам соработников, и никого из вагонов "СВ" не выселить на глухом полустанке, как бы то ни хотелось честолюбивой молодяжке. И потому русская литература не умирала и не умрёт, потому что она в дружине под единым стягом. А каждому времени – по чину и доблести его, и на каждое русское десятилетие можно сыскать с десяток удивительных по мирочувствованию художников от Шолохова до Алексея Толстого, от Шишкина и Чапыгина до Булгакова, от Платонова до Шмелёва. И не случайно этот синодик имён вдруг выпал из ума Бондаренко. И в том поезде не только Юрий Казаков с Георгием Семёновым, Евгений Носов с Александром Панариным и Вадимом Кожиновым, но и Юрий Поляков и Алексей Варламов, Олег Павлов и Михаил Попов, Александр Трапезников и Михаил Попов из Архангельска.

Почему я так подробно разбираю эскападу Владимира Бондаренко. Да потому что это невольная вешка в разброде и хаосе, где заблудилась современная литература и пошла в россыпь. Каждое колено Ноево вдруг решило брести в пурге своей дорогою, и вот заблудились и запричитывали, взывая о помощи, и завспоминали недавнее прошлое. Кинутся, бедные, на вешку Бондаренко, а там тоже тупик и непроглядь. Если попадутся навстречу иные, заблудившиеся, потерянные иль отставшие, то им не станет руки помощи – такое отчуждение и немирие на литературных путях.

"Они" – супротивники, пишут, а мы не читаем. Потому что они "не наши", в другом лагере, за крепостной стеною. ("Они" – либералы, чужебесы, западники, русофилы, антисемиты, красно-коричневые, русофобы, иудеи, "толстопятая деревня", без Бога в душе и т.д.) Это клеймо каторжанца, опечатанного, зачурованного, отверженного, изгнанного "из своих". "Не наш!" – никаких обьяснений. Совестливый из другого лагеря при встрече ино и опустит глаза, чтобы случайно не обронить жалостливое, приветное слово; вдруг услышат свои и устроят выволочку. Он может и прочитал твою книгу, но не откроет рта, промолчит, чтобы не выдать своего мнения и случайно не войти в дружественную спайку.

Для литературы – это беда, это проказа, это хуже чумы и холеры. И не надо никаких новых "литерных" вагонов с коньяками, ибо туда заскочат и займут все места самые ушлые.

И писатели невольно устраиваются по скопке, по спайке, сбиваются в свою семью, якобы чтобы не войти в общее единомыслие – бешеный враг "свободы". Так размышляет либеральная стая, сама себе цензура, переграда всякому вольному духу, ибо либерал по устройству своему первый враг воли (он не знает её истинной цены), но друг права для себя, узаконенной свободы для себя как человека мира; он словно бы уже родился юристом, пройдохой, ибо в каждой статье закона сыщет прорешку себе, прогрызёт норку и удобно устроится в ней. Вопя со всех площадей о свободе слова, он – первый враг этой свободы, ведь не будет простору творить всякие козни ближнему и на этом устраивать свой гешефт; стоя торчком посреди бурного течения, он даже из этого неудобного положения всегда готов сыскать выгоды, но вдруг, не найдя её, промахнувшись, начинает вопить на весь белый свет: "Держи вора!", скоро отыскивая виноватого, но не видя вины на себе.

Либеральные журналы ("Новый мир", "Дружба народов", "Знамя" и т.д.) варятся на своей кухне, в ней спёртый воздух – но свой; застарелая грязь – но своя; вязкие, как вата, пустые разговоры – но в междусобойчике; там ткётся паутина серости и тоски, в которой сдохнет даже ретивая осенняя муха. А им – привычно, не надо прятать в себе дурное, таиться, притворяться, лгать.

Можно устраивать тараканьи бега, в которых выиграет конечно же "пруссак". Он мелок, желтушен, но отчаянный кусака, и африканского великана, страшного на вид, сгрудившись в стаю, обглодает в секунду…

Но ведь и "почвенники", сбившись в ватагу, подпали под гипноз либерала и скопировали себе на вооружение ту же методу: загораживаются крепостными стенами от всего нового, варят втихомолку смолу в котлах и, скрежеща зубами, вопят: "Не наш! Бей его, лупи, поливай кипятком и варом, забрасывай каменьем!" Лишь Бондаренко по любовной душе своей всю эту расхристанную литературную публику пытается усадить за общий стол и пустить по кругу братину. Ну и что? иной изопьёт, а другой, будто ненароком, плюнет, такой нахал, и даже не утрётся. Слишком глубоко, оказывается, сидит в нашей пашенке крот и вытачивает общие национальные корешки. И литератор, костеря родову свою, родимую землю, незаметно каменеет душою, забывает о своей русскости, и одним глазом начинает косить на Париж, другим на Израиль. А наш Володя, несмотря на зрелый возраст свой, плачучи, недоумевает, готовый возопить в пространство:

"Братцы! Меня-то за что хаете?! Я вас всех уважаю, и даже люблю, а вы меня пинком под подушки!"

Да, дорогой мой Бондаренко, – утешаю друга, – потому они и под подушки тебя, и под микитки, что ты хочешь залучить к себе, а их душа упрямо направлена на отлучение, на побег, на самохвальство и болезненное самомнение; ты лезешь в их душу, не спросясь, а там нет места тебе, ибо ты "Не наш!", не однокорытник, иного помеса, иного духа, в тебе много поморско-хохляцкой крови, от запаха которой их мутит. Ты полагаешь, что разногласия внешние, которые легко можно покрыть уважением, братним чувством, но увы, тебя не принимают по крови, по смиренному поклону земле-матери и простецу-человеку, который им не брат и вызывает лишь недоумение и брезгливость. Многие из тех, кого ты призываешь к миру, в единый союз, общий гурт для спасения, – они люди антисистемы. И всё же: стучи в дверь – и отзовутся; и в глухой душе вдруг открываются звуки согласной музыки… Хотя святые отцы говорили: "Не спорь и не увещевай того, кто не слышит тебя. Лучше уйди!.."

Хороший был журнал "Наш современник". Но, увы, "принципы родной крови" и тут срезали добрые пласты русской литературы, скособочили её. Многие писатели туда не ходоки; отошьют. Унынием несёт с его страниц, где если и чувствуется почва, то неродящая, какие-то мхи и супесь. Давно всё пережито, пережёвано на десятки раз, вяло, пустомясо и безъязыко, и это в наши дни, когда русская деревня особенно, как никогда прежде, упала в печаль и разор, вопит о себе и не находит помощи. Редко когда проклюнется рассказ, родной по национальному чувству, отзывистый, полнокровный, энергический, где всё при месте, не ампутировано штампом. Давно не печатались романы и повести, когда, читая, хотелось бы заплакать, по-коровьи зареветь, удариться в слёзы, когда бы сердце зашлось от последней явленной правды, когда образы во всей полноте открывали бы всю красоту и мятежность природы и русского характера. Только публицисты (Александр Казинцев, Сергей Кара-Мурза, Сергей Куняев и др.) воюют с открытым забралом, но они никак не покрывают своим темпераментом той национально заострённой художественной литературы, которая и делала честь журналу и прославила его. Эти настолько разные жанры влияют на такие разные стороны сознания человека, что общее меж публицистикой и художественной литературой трудно сыскать, оно живёт где-то на самых закрайках, лишь в области этики. А виною всему русский язык, через который и пронимает художник чужую душу, не отпускает её, заставляет страдать и веселиться. Полнокровный образный язык – та материя, из которой нельзя скроить модного сюртука и панталоны, но можно возбудить иль исцелить человека, спасти его от погибели. Публицистика, даже самая злободневная, возбуждает, разжигает ум, сознание; добрая же беллетристика действует на духовное, душевное и сердечное, куда чужой острый ум почти не имеет дороги, но припускает глухого раздражения и тупой боли. Всё вроде бы правда, но так безвыходно, мучительно терзает она, ибо нынешний публицист очень редко намечает пути к сопротивлению, не указывает дороги к спасению… Публицистика жжёт и кусает, пока читаешь; порою задохнуться можно от явленной правды. Эту правду обрёл, а опереться на неё нельзя; как ярмо, которое натирает шею, а не скинуть. Надо куда-то бежать, что-то срочно делать, но двери захлопнуты на прочные засовы. Вот сердце-то скрипит от досады и ноет. Хороший роман читается долго и трудно; за один раз куснёшь вроде бы и мало, а жевать можно долго. Это мир в страстях, коими очерк обделён. Не та закваска, не те бродильные дрожжи, значит и не тот хмельной напиток (бражка, пиво, самогон и т.д.).