Валентина Полухина - Бродский глазами современников

Трудно ответить на этот вопрос. Я думаю, что поэзия принадлежит традиции литературы данного языка. Думаю, что вы лучше меня знаете, что такое Бродский в традиции русской литературы.

Кажется, до него никто не был так поглощен категорией времени.

Я должен вам сказать, что некоторое время назад вышла книга стихов Бродского по-польски с моим предисловием [448] Josif Brodski, "82 wiersze i poematy" ("Zeszytow Literackich": Paris, 1988). . У нас есть блестящий переводчик — профессор Баранчак. Я завидую Бродскому, потому что его изобретательность в области рифм непревзойденная. Мне очень трудно писать в рифму, а Баранчак переводит Бродского на польский, сохраняя его систему рифм.

Несмотря на сопротивление польского языка? И это не банальные рифмы?

Нет, нет. Это просто удивительно. И эта книга Бродского на польском языке очень странная, потому что она расходится с традицией польской поэзии. Нечто аналогичное произошло и с моим "Поэтическим трактатом", я говорил об этом с Горбаневской, в русском переводе он не совпадает с русской поэтической традицией.

Мне хотелось бы вернуться к философской стороне вашей поэзии и поэзии Бродского. О своих стихах вы говорите, что они похожи на "интеллектуальный балет" [449] Czeslaw Milosz, "The Collected Poems", Ibid., P. 189. , а стихотворения Бродского, написанные в форме путешествий, вы назвали "философским дневником в стихах" [450] Чеслав Милош, "Борьба с удушьем", Ibid., С. 172. , Насколько успешно Бродский соединяет философию и поэзию? Не рвется ли поэтическая ткань от тех философских абстракций, которыми иногда изобилуют стихи Бродского?

Я думаю, что Бродский делает это успешнее многих западных поэтов. Я сам очень старался двигаться против распространенных течений в современной западной поэзии. И в этом смысле мою поэзию нельзя назвать западной, она скорее ей противостоит. И здесь мы с Бродским соратники.

Вы как бы строите мост между славянской и западной поэтическими традициями?

Да. Западная поэзия двигается к субъективизму, чреватому серьезными последствиями. В русской традиции, конечно, есть традиция автобиографической поэзии, это старая традиция. И у Бродского много автобиографических стихов, но он стремится к объективности, возьмите все его описания городов, исторических ситуаций, например, в "Колыбельной Трескового Мыса" [4:97-110/11:355-65] весьма ощутимо его усилие объективации двух империй. И это сделано в противовес основным западным тенденциям.

Бродский, назвав Кавафиса "духовным экстремистом" [L:67/IV:176], заявил однажды, что и "Христа недостаточно, и Фрейда, и Маркса, и экзистенциалистов, и Будды мало" [451] Joseph Brodsky, "Beyond Consolation", a review of N. Mandelstam, "Hope Abandoned" and three translations of Mandelstam's poetry ("The New York Review of Books", February 7, 1974, P. 14). . Не свойственен ли самому Бродскому духовный и интеллектуальный экстремизм?

Может быть, может быть. Это очень русская черта.

Согласны ли вы с Бродским, который считает, что "поэзия гарантирует гораздо большее чувство беспредельного, чем любая вера"? [452] Joseph Brodsky, "Virgil: Older than Christianity. A Poet for the New Age" ("Vogue , October 1981, P. 178).

Нет, с этим положением я не согласен. Я не приписываю поэзии такой важной функции, какую ей приписывает Бродский.

Язык и время — еще одна дихотомия в поэтическом мире Бродского. Он как-то сказал: "Если существует божественное, это прежде всего язык" [453] Joseph Brodsky, interviewed by Sven Birkerts, "Art of Poetry XXVII: Joseph Brodsky" ("Paris Review", No. 24, Spring 1982, P.111). Русский пер. интервью Свену Биркертсу см. "Иосиф Бродский. Неизданное в России" ("Звезда", No. 1, 1997, С. 80-98). . Почему он возносит язык на такие метафизические высоты?

В наше время язык выдвинут западными профессорами во главу угла. Они отметают все и оставляют только язык, который, якобы, говорит сам за себя и за нас. Это все-таки нигилизм, онтологический нигилизм. Любые поиски истины для них — метафизическая глупость. Для деконструктивистов и прагматиков язык — мастер, язык — все, и все — язык. Но у Бродского нечто иное.

Да, хотя Бродский постоянно утверждает, что писатель — слуга языка и орудие языка [454] "Быть может, самое святое, что у нас есть — это наш язык...", Интервью Натальи Горбаневской с Иосифом Бродским ("Русская мысль", 3 февраля 1983, С. 8). , он при этом неустанно подчеркивает божественную природу языка: "Язык, который нам дан, он таков, что мы оказываемся в положении детей, получивших дар. Дар, как правило, всегда меньше Дарителя, и это указывает нам на природу языка" [455] "Быть может, самое святое, что у нас есть — это наш язык...", Ibid., С. 9. .

Бродский совсем не похож на тех профессоров и поэтов, для которых язык — это автономная сфера. У него нет лингвистических экспериментов ради экспериментов. Для него язык — конфронтация с миром.

...и с временем. Не потому ли он был так потрясен строчками Одена: "Время... / преклоняется перед языком и прощает его служителей" [L:362-63] [456] См. примечание 5 к интервью с Роем Фишером в настоящем издании. ? У вас есть сходная мысль:

Я всего лишь слуга незримого —

Того, что диктует мне и еще кому-то.

Можно ли усмотреть аналогию между вами как "слугой незримого" и Бродским как "слугой языка"?

Я думаю, можно. В любой данный момент, когда поэт появляется на сцене своего родного языка, существует ряд возможностей, которые поэтом должны быть исследованы и усвоены. Он не свободен выйти слишком далеко за пределы этих возможностей. Я говорил об этом с Бродским, спрашивал его, почему существуют такие тенденции в современной русской поэзии, а не иные. По его мнению, непрерывность, которая была прервана революцией, должна быть восстановлена. В этом смысле Бродский осознает свое место, он не может и не хочет двигаться в другом направлении, он пытается сохранить преемственность русской поэтической традиции.

Почему, вы думаете, польский язык избрал именно вас быть своим "секретарем', своим медиумом в XX веке, вопреки тому, что вы прожили среди поляков меньшую часть вашей жизни?

Я не могу логически объяснить то, что называется судьбой.

"Звезде Полынь вы пишете: "Вот так-то исполнилась моя молитва гимназиста, вскормленного на польских поэтах: просьба о величии, а значит, об изгнании" [457] Чеслав Милош, "Особая тетрадь: звезда Полынь", перевод с польского Н. Горбаневской ("Континент", No. 27, 1981, С. 9). . Почему вы соединили величие с изгнанием?

В польской поэзии существует настоящий миф изгнания, примеры тому — судьбы Мицкевича, Словацкого, Норвида.

Вы признались в трудности отождествления со средой, в которой Вы живете [458] Чеслав Милош, "Над переводом Книги Иова", Ibid., С. 262. . Для Бродского же, по его собственным словам, "всякая новая страна, в конечном счете, лишь продолжение пространства" [459] Белла Езерская, "Если хочешь понять поэта...", интервью с Иосифом Бродским, "Мастера" (Hermitage: Tenafly, N.J., 1982), С. 108. . Но на более глубоком уровне, мне кажется, вы с Бродским перекликаетесь. Он считает, что с каждой новой строчкой, с каждой последующей мыслью поэта в изгнании относит все дальше и дальше от берега родной земли. И, в конечном счете, он остается один на один со своим языком. Это и есть его "иная земля". Он даже образовал английский неологизм: "This is his Otherland" [460] Joseph Brodsky, "Language as Otherland", лекция, прочитанная в Лондонском университете (SSEES) 28 ноября 1977 года; цитируется по магнитофонной записи. . У вас в "Поэтическом трактате" есть аналогичная мысль: "... только речь — отчизна" [461] Чеслав Милош, "Поэтический трактат", Ibid., С. 12. .