Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Не будем перебарщивать: очевидно, для животного по имени человек оседлое существование предпочтительно и, учитывая нашу растущую численность, неизбежно. Однако нетрудно представить себе оседлого человека, пускающегося в путь, когда его поселение разграблено захватчиками или разрушено землетрясением, или когда он слышит голос своего Бога, обещающего ему другую землю. Столь же легко представить, что он поступит таким же образом, почувствовав опасность. (Не есть ли Божие обетование сигнал опасности?) И тогда оседлый человек пускается в путь и становится кочевником.

Ему легче пойти на это, если его сознание не зашорено эволюционными и историческими табу; и насколько нам известно, древние историки, к их великой чести, таковых не произвели. Вновь становясь кочевником, человек мог бы думать, что подражает истории, поскольку история, в его глазах, сама была кочевником. Однако с приходом христианского монотеизма истории пришлось стать цивилизованной, что она и сделала. Фактически она сама стала ветвью христианства, которое, в конечном счете, является верой сообщества. Она даже позволила подразделить себя на «до Р. X.» и «после P. X.», превратив хронологию периода до P. X. в обратный отсчет, начиная от ископаемых, как будто те, кто жил в тот период, вычитали свой возраст из даты рождения.

Я бы хотел здесь добавить — потому что другого случая может не представиться^ что одним из самых печальных событий в ходе нашей цивилизации явилось противостояние греко-римского политеизма и христианского единобожия, и его известный исход. Ни в интеллектуальном, ни в духовном смысле реальной необходимости в этом противостоянии не было. Метафизических возможностей человека вполне достаточно, чтобы допустить сосуществование вероисповеданий, не говоря уже об их слиянии. Случай Юлиана Отступника — хороший тому пример; равным образом дело обстоит и с византийскими поэтами первых пяти веков после P. X. Поэты в целом дают нам лучшее доказательство такой совместимости, потому что центробежная сила стиха часто уводит их далеко за пределы доктрины, а иногда и за пределы обеих. Действительно ли политеизм греков и римлян и монотеизм христиан были столь несовместимы? Было ли необходимо вышвырнуть в окно столько до-рождественских интеллектуальных достижений? (Чтобы впоследствии облегчить Ренессанс?) Почему то, что могло бы стать дополнением, стало альтернативой? Неужели Бог любви не мог переварить Еврипида или Феокрита, а если не мог, какой же у него был желудок? Или в самом деле, говоря современным языком, все это заварилось ради власти, ради захвата языческих храмов, чтобы показать, кто главный?

Возможно. Но язычники, хоть и побежденные, отвели в своем пантеоне место для Музы Истории, продемонстрировав тем самым лучшее понимание ее божественности, чем их победители Боюсь, что на всем детально прописанном маршруте от греха к искуплению ни подобной фигуры, ни сравнимого кругозора не обнаружить. Боюсь, что гибель политеистской идеи времени от руки христианского единобожия была первым этапом в бегстве человека от чувства произвольности существования в ловушку исторического детерминизма. И боюсь, что именно этот универсализм обнаруживает в ретроспективе редуктивный характер монотеизма — редуктивный по определению.

Их разбитые изваянья,

их изгнанье из древних храмов

вовсе не значат, что боги мертвы. О нет! [11] Перевод Г.Шмакова под редакцией И.Бродского

Так писал греческий поэт Константин Кавафис спустя две тысячи лет после уплощения истории от — подумаем о молодых в этом зале! — стерео до моно. И будем надеяться, что он прав.

Однако ущерб был нанесен истории еще до того, как она стала светской, а затем и просто научной: исторический детерминизм, взявший верх в ходе этих двух тысячелетий, завладел современным сознанием — кажется, необратимо. Различие между временем и хронологией было утрачено — сначала историками, затем их аудиторией. Нельзя винить ни тех, ни других, поскольку новая вера, присвоив языческие храмы, закрепостила и метафизику времени. И здесь я должен вернуться туда, откуда увело меня это отступление, — к кочевникам и оседлым.

«Рассейтесь», — сказал Бог своему избранному народу; и он надолго рассеялся. На самом деле, он уже второй раз говорил евреям о переселении. Оба раза они подчинились, хотя и неохотно. Первый раз они были в пути сорок лет; второй раз это длилось несколько дольше — и, можно сказать, они до сих пор в пути. Недостаток столь долгого передвижения заключается в том, что вы начинаете верить в прогресс: если не в свой собственный, то в исторический. Этот последний я хотел бы проиллюстрировать одним недавним примером, но сначала должен сделать несколько оговорок.

Историческая литература о судьбе евреев в этом столетии обширна, и пытаться добавить к ней что-то качественно новое я не стану. Нижеследующие замечания вызваны как раз изобилием этой литературы, а не ее дефицитом. Точнее, причиной заметок явилось несколько книг на эту тему, которые не так давно попались мне на глаза. Все они объясняли, какое зло и почему причинил евреям Третий рейх; и все были написаны профессиональными историками. Подобно многим книгам до них, они насыщены информацией и гипотезами; кроме того, подобно многим книгам, которые, несомненно, появятся после них, их сильной стороной является объективность, а не страстность. Надо полагать, что это — отражение профессионализма авторов, а не удаленности от событий, обусловленной возрастом авторов. Конечно, объективность — девиз любого историка, поэтому-то страсть, как правило, исключается, ибо она, как говорится, ослепляет.

Однако возникает вопрос: а может быть, в таком контексте более страстный отклик привел бы к большей человеческой объективности? Ведь бесплотный ум и весит мало. Возникает и другой вопрос: не является ли в таком контексте бесстрастность всего лишь стилистическим приемом, к которому автор прибегает из желания выглядеть историком или, если на то пошло, в подражание современному культурному стереотипу — невозмутимому, тонкогубому, не повышающему голоса герою, обитающему на экране большую часть столетия, дабы сравняться с ним в сыскном и снайперском талантах. Если дело обстоит так — а подражание чаще всего слишком убедительно, чтобы думать иначе, — тогда история, некогда бывшая источником этического воспитания в обществе, и впрямь свершила полный круг.

Но в конце концов большинство этих тонкогубых людей на экране спускают курок. Современный историк ничего такого не делает, объясняя свою сдержанность приверженностью науке. Другими словами, стремление к объективности толкования берет верх над чувствами, которые вызывает толкуемое. Тогда непонятно, в чем значение интерпретации? Является ли история просто инструментом для измерения дистанции, на которую мы можем отстраниться от событий, чем-то вроде антитермометра? И существует ли она независимо или лишь постольку, поскольку существуют историки, то есть единственно ради них?