Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Повторяю: поэт никогда не остается в проигрыше. Он знает, что за ним придут другие и продолжат начатое им дело. (На самом деле как раз растущее количество других, энергичных и голосистых, требующих себе внимания, и вытесняет его в забвение.) Он может это снести, как может он пережить и то, что его посчитают слабаком. Не может себе позволить забвения как раз общество, и как раз общество — по сравнению с интеллектуальной стойкостью практически любого поэта — оказывается в роли слабака и остается в проигрыше. Для общества, главная сила которого заключается в том, чтобы воспроизводить себя, потеря поэта равнозначна гибели мозговой клетки, ибо она нарушает речь, лишает способности сделать этический выбор в критической ситуации — или же засоряет и стопорит речь оговорками и превращает человека в сосуд, с готовностью принимающий в себя демагогию или просто шум. Детородные органы, однако, при этом не страдают.

Против наследственных недугов (возможно, незаметных в отдельно взятом человеке, но явственных в толпе) средств не много, и то, что я предлагаю, таковым не является. Просто я надеюсь, что эта идея, если она найдет поддержку, может в какой-то степени замедлить распространение нашего культурного недуга в следующем поколении. Как я уже сказал, я согласился на эту работу, понимая ее как служение обществу, и, может быть, то, что я получаю зарплату от вашингтонской Библиотеки Конгресса, вскружило мне голову. Может быть, я вообразил себя эдаким министром здравоохранения, который лепит свое предостережение на нынешнюю упаковку с поэзией. Нечто вроде: «Вести дела таким образом опасно для здоровья нации». Тот факт, что мы живы, не означает, что мы не больны.

Часто говорят — первым, кажется, это сказал Сантаяна, — что те, кто не помнит истории, обречены ее повторить. Поэзия ни на что такое не претендует. Тем не менее у нее есть немало общего с историей: она опирается на память, и она может принести пользу будущему, не говоря о настоящем. Конечно, она не может уменьшить бедность, но может кое-что сделать против невежества. И еще — это единственная имеющаяся у нас страховка против пошлости человеческой души. Поэтому она должна быть доступна всем без исключения жителям страны — и по невысокой цене.

В стране с населением в 250 миллионов человек можно продать пятьдесят миллионов экземпляров антологии американской поэзии по два доллара за штуку. Может быть, не сразу, но постепенно за десять или около того лет, она разойдется. Книги находят своих читателей. А если они не продадутся, — что ж пусть ваяются собирают пыль, гниют, разлагаются. Всегда найдется ребенок который выудит книжку из кучи мусора. Я сам был таким рынком, если это имеет какое-то значение, — и кто-нибудь из вас, возможно, тоже.

Четверть века назад, в моем предыдущем воплощении в России я знал человека, который переводил на русский язык Роберта Фроста. Я познакомился с ним, потому что читал его переводы: это были поразительные русские стихи, и мне захотелось с ним познакомиться — не меньше, чем взглянуть на подлинники. Он показал мне книгу в твердой обложке (кажется, это было издание Холта), которая когда-то упала на землю, раскрывшись на стихотворении «Счастье добирает высотой то, что потеряло в протяжении». На этой странице остался огромный, сорок пятого размера, отпечаток солдатского сапога. На титульном листе стояла печать STALAG №ЗВ»: во время Второй мировой войны это был концлагерь для военнопленных союзных войск где-то во Франции.

Вот вам пример того, как книга стихов находит своего читателя. Для этого ей нужно было всего лишь оказаться рядом, Иначе бы на нее нельзя было наступить и тем более — взять в руки.

1991

Перевод А.Сумеркина

* Лекция, прочитанная автором в Библиотеке Конгресса в октябре 1991 г.

Уважаемый господин президент,

Я решил написать вам это письмо, потому что в нас есть кое-что общее: мы оба писатели. При этом роде занятий слова взвешиваются тщательнее, я полагаю, чем при любом другом, прежде чем вверять их бумаге или микрофону. Даже когда оказываешься вовлеченным в общественные дела, стараешься сделать все, чтобы избежать модных словечек, латинизмов, всякого рода жаргона. Конечно, в диалоге с одним и более собеседниками это трудно, и может даже показаться им претенциозным. Но в разговоре с самим собой или в монологе это, я думаю, достижимо, хотя, конечно, мы всегда кроим свою речь по аудитории.

У нас есть еще кое-что общее, господин президент, — это наше прошлое в наших полицейских государствах. Выражаясь менее пышно: наши тюрьмы, где нехватка пространства с лихвой компенсируется избытком времени, что рано или поздно располагает, независимо от темперамента, к созерцанию. Конечно, вы в вашей провели больше времени, чем я в своей, хотя я в свою попал задолго до Пражской Весны. Однако, несмотря на мое почти патриотическое убеждение, что какая-нибудь безнадежная провонявшая мочой цементная дыра в недрах России открывает тебе произвольность существования быстрее, чем то, что мне когда-то рисовалось чистой, отштукатуренной одиночкой в цивилизованной Праге, я думаю, что как существа созерцающие мы, возможно, равны.

Говоря короче, собратьями по перу мы были задолго до того, как я задумал это письмо. Но я задумал его не вследствие буквальности сознания, не из-за того, что наши нынешние обстоятельства сильно отличаются от прошлых (ничто не может быть естественнее этого, и никто не обязан оставаться писателем навсегда: как не обязан оставаться заключенным). Я решил написать это письмо, потому что некоторое время тому назад я прочел текст одной из ваших недавних речей, и изложенное в ней относительно прошлого, настоящего и будущего настолько отлично от моих соображений, что я подумал, что один из нас, должно быть, не прав. И как раз потому, что в нем были затронуты настоящее и будущее — и не только ваши собственные или вашей страны, но всеобщие — я решил, что письмо к вам должно быть открытым. Если бы речь шла о прошлом, я вообще не написал бы этого письма, а если бы и написал, то с пометой "Личное".

Ваша речь, которую я прочел, была напечатана в "Нью-Йорк ревью ов букс" и озаглавлена "Посткоммунистический кошмар". Вы начинаете с воспоминаний о времени, когда ваши друзья и знакомые избегали встреч с вами на улице, поскольку в те дни вы были в напряженных отношениях с государством и под наблюдением полиции. Вы объясняете причины, по которым они вас избегали, и говорите в своей обычной незлобивой манере, которой вы заслуженно знамениты, что для тех друзей и знакомых вы представляли собой неудобство; а "неудобств" — приводите вы расхожую мудрость — "лучше избегать". Затем в большей части вашей речи вы описываете посткоммунистическую реальность (в Восточной Европе и в частности на Балканах) и приравниваете поведение демократического мира перед лицом этой реальности к попытке избежать неудобств.