Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

невоспетою быгь, нависать

над землей, принимающей воду!

Но лучшая книга Ахмадулиной безусловно — "Тайна" (1983 г.). Она вся — на одном дыхании. Это не сборник, это единый цикл, может, даже своеобразная лирическая поэма, в которой каждое следующее стихотворение вытекает из предыдущего.

Вот "Черемуха":

Вчера немного тьмы. И вот уже сегодня

Слабеют узелки стесненных лепестков,

И маленького рта желает знать зевота,

Где свеже-влажный корм, который им иском

За этой довольно длинной элегией следует "Черемуха трехдневная» В ней даже проскальзывает намек на сюжет — она связана с туманным ощущением — вот тут, в этих местах над Окой проходило детство сестёр Цветаевых…

Иль это созерцают полнолунье

Двух девочек зеленые глаза.

А потом — " Черемуха последняя":

Дай что-нибудь, дай обещанье,

Дай не принять мой час ночной

За репетицию прощанья

Со всем, что так любимо мной…

О чем бы ни были эти элегии, — а все стихи в этой книге — элегии в том самом понимании, какое было у этого слова в пушкинские времена, но все элегии тут — живая связь поэтики нынешней и тогдашней.

Ключевое слово — цветенье. Может, подсознательно, но само созвучье ведёт к Цветаевой? Даже в зимнем пейзаже и то все время что-то цветёт, ну, хоть снежные лепестки… Вот самые первые строки книги:

Есть тайна у меня от чудного цветенья,

здесь было б: чуднАГО- уместней написать.

Не зная новостей, на старый лад желтея,

цветок себе всегда выпрашивает «ять».

И старинность эта не просто декларируется, она просачивается сквозь все стихи книги… Медлительные строки элегий, неторопливые ямбы, перекликающиеся с ритмами почти александрийского стиха. Но метафорический строй стиха противоречит его лексике и ритмам: они слегка архаичны, а метафоры тут послепастернаковские! Они дробят восприятие на детали, снова срастающиеся только в читательском сознании, да и то не сразу, некоторое время спустя после прочтения! Каждый видит образы стихов, лишь оглянувшись на них, и оттого чуть по-своему, по-разному. Вот пример такого контраста лексики и метафоры:

И снова путник одержимый

Вступает в низкую зарю,

И вчуже долго я смотрю

На бег его непостижимый.

Путник обычен, допустим, — а вот «вступать в зарю» — из нашего времени, ну а "бег его непостижимый" — это наоборот — почти державинское. И ритмы тоже.

Кажется, что наше поколение, после своего бурного дебюта в конце пятидесятых, раскололось позднее на архаистов и новаторов, как заметил это Тынянов, говоря о старших современниках Пушкина…

Да, книжка "Тайна" — произведение явного «неоархаиста»

Глубокий нежный сад, впадающий в Оку,

Стекающий с горы лавиной многоцветья!

Начнемте же игру, любезный друг, ау!

Останемся в саду минувшего столетья!

И далее, почти как в романсе Окуджавы "Зачем мы перешли на ты" — та же старинность, которая влечет его в первую половину позапрошлого века… Словно Ахмадулина откликается на голос поручика Амилахвари и принимает те же правила игры…

Идите, стол в саду накрыт для чаепитья.

А это что за гость? — Да это юный внук

Арсеньевой. Какой? Столыпиной. — Ну что же,

Храни его Господь, ау, любезный друг!

Вот так, играя, Ахмадулина усаживает Лермонтова за свой чайный стол И вправду он кажется юношей, к которому она относится, как старшая, как подруга его бабушки… Игра, раз приняты ее правила, идет на протяжении всей книжки. Все элегии, как мы уже видели, сливаются в одну метаэлегию. И нас не смущает, что это — игра: она так естественна, ибо в роли женщины ХIХ века, женщины умудренной и чуть сентиментальной, с медлительным задумчивым характером, не знающим возраста, Белла Ахмадулина чувствует себя легко и свободно,

Так всё естественно, что и сам читатель, вовлечённый в игру, оказывается за тем же чайным столом на берегу Оки, где на краешке стула сидит подросток Лермонтов, а в зарослях играют девочки Цветаевы… И если все — в игре, то понятным становится такое с виду ироничное, но совершенно серьезное высказывание:

Сообщник и прихвостень лунного света,

Смотрю, как живет на бумаге строка,

Сама по себе. И бездействие это –

Сильнее поступка и слаще стиха.

Так вот какая тайна содержится в названии книги: это попросту тайна творчества, когда все времена сходятся за один чайный стол…

В 1958 году среди молодых питерских поэтов прошелестело новое имя.

Когда некто Сергей Давыдов, плохонький, раболепный и малограмотный стихотворец, но довольно восторженный человек, сказал мне, что появился "новый поэт, оригинальный, и главное — рабочий!", то я, понятно, отмахнулся. И вкусу давыдовскому я никогда не доверял, и оттолкнуло это самое пошлое в применении к поэту определение — "рабочий". Уж слишком нам поперек горла стояли все эти безграмотные гении "от сохи и станка", вроде самого Давыдова. Но формула эта в СССР служила, к сожалению, пропуском в литературу еще с пролеткультовских времен.

Естественно, ни строчки нового поэта Давыдов не мог понять. А поэт действительно поразил воображение. Не тем, что с завода, конечно… Кстати, выяснилось быстро и то, что никаким рабочим этот поэт тоже не был, а просто посещал Литобъединение «Трудовые резервы», предназначенное по идее для людей из ремесленных училищ или из ПТУ. Руководителем же этого ЛИТО был Давид Яковлевич Дар.

Так или иначе, с неба свалился поэт, очень своеобразный и вполне зрелый.

И дождь прошел, и ты прошла.

Прошел, как ты прошла,

По озеру волна, как шланг,

И листьев — как шаланд.

Или такие строки:

Первый снег –

Пересмех

Перевертышей-смешинок

Над лепными урнами,

И снижение снежинок

До земного уровня.

Совмещение несовместимого — если в этом, и верно, одна из главных пружин поэзии — (сближение далековатых понятий — по Пушкину!) — вызвало у меня сначала удивление, потом — узнавание, и, наконец — ответ, часто несогласие…

В ранних стихах лицо Сосноры всё время меняло выражения, но при этом оставалось все тем же лицом.

Не воздвигаю мавзолей

Прошедшим временам,

Я — за вязанье вензелей

Дождинок между рам!

Эти вензеля, эта красочная, очень подробная и звучащая жизнь стиха, противостояла серой и монотонной жизни и была вызывающе независима от нее.

В шестидесятые годы советский официоз встречал новых поэтов, как разрушителей уютного мирка казённых стиходелов. В Москве, где литературная жизнь была громче и скандальнее, и в некотором смысле безопаснее, легче было пробиться к слушателю, что было тогда важнее, чем к читателю! А в Питере по традиции душили молча. И это вызывало у некоторых поэтов ощущение чуть ли не смертничества. Но — радостный, едва заметный эпатаж звучал в таких «несовременных» стихах Сосноры: