Александр Росляков - Роман с урной. Расстрельные статьи

Но я же говорю, нечто святое в отношении печатного, даже на принтере, слова, особенно в далеких от циничной прессы людях у нас по сей день не извелось. И вдруг как Оксана завизжит; все, кто были рядом — к ней, да как заржут, увидев на печати то, что в устной речи тут не колыхнуло б никого.

А дальше, когда хитрозадый Ходиков ушел от нас в отказ, при этом всячески изображая свою безотказность, я, чтобы поиметь с него хоть шерсти клок, взял у него в аренду журналистку Свету. Создание юное, ребенок, как Сергеич называл ее — хотя достаточно фактуристое тоже. Она глядела мне в рот во все глаза, интересуясь страшно моим творчеством и всей нашей командой, источавшей запах неких недоступных здесь доходов. Сама она в газете Ходикова получала те же 2 тысячи в месяц.

Я зарядил ее на положительные отзывы местных о главе, сказав: интересуйся всем, и о чем спрашивать не принято — особенно. Чем необычней спросишь, тем интересней будут отвечать, тем выше будет твоя цена на следующих выборах, на которые, если даст Бог, вместо меня наймут тебя.

Она спросила меня затая дыхание: «А вы читали наш спецвыпуск к юбилею города?» — «Нет». — «Как жалко, я его тоже готовила, обязательно вам покажу». — «Я не потому не читал, что не видел, а потому, что читать нельзя». Она чуть не расплакалась: «Александр Васильевич, вы одним словом можете убить!» — «И воскресить! Так что старайся — и заслужишь похвалу!»

Она ее в итоге заслужила, но до того, стремясь по моему же наущению вникать в суть всех вещей и не стесняться спрашивать, еще меня спросила: «А что у вас делает Александр Сергеевич?»

Что делает Сергеич, называемый на языке пиара аналитиком или креативщиком, действительно со стороны было понять нельзя. Что делал в наших ранее вооруженных силах замполит — а в нынешних разоруженных делает зам по воспитательной работе? Учит родину любить — вчера советскую, сегодня с тем же выражением лица, выдающим подлеца, антисоветскую. А говоря прямей — строит видимость того, чего нет. Этот взращенный еще советской властью навык, самый гнусный в ней, при отметании всех ее плюсов остался нам как некое бессмертие, заложенное коммунизмом в демократию.

Короче, едем мы в машине: Сергеич спереди с шофером Федорычем, бывшим местным шефом ДОСААФ, под старость загнанным бескормицей в бомбилы; сзади я и Светка. И я ей говорю: «Ты спрашивала, что Сергеич делает? Рождает в думах мысль, философ-профессионал, самый главный в нашем деле мастер!»

На самом деле этим я хотел подначить больше Светку — которая с широкими глазами проглотила это за такую же неясную, как и все связанное с нашей миссией, монету. Но Федорыч схихинул, и Сергеич, иногда терявший напрочь чувство юмора, обиделся и даже пожаловался на меня Сереге.

Но мы с ним худо-бедно примирились, когда я пристыдил его: «Как ты, полковник, да еще философ можешь обижаться на какие-то там разговорчики в строю!» Но дальше вышел анекдот, которого он мне уже простить не смог. Он все нудил: «Нет сил уже гундосить, что нельзя без графика работать! Надо составить план мероприятий, вы — молодые, у вас пальцы врастопырку, но порядок должен быть! Смейтесь надо мной сколько хотите, но я буду настаивать категорически!»

Поскольку этот план, впрямь очень важный в плане показухи для заказчика, был мне, работавшему так сказать с колес, никак не нужен, я ему отвечал: «Да брось ты эту хуйню, пусть у Сереги о ней голова болит!» Но он, прошедший уже названную генетическую школу, стоял за этот план, как партизан за Родину: «Он должен быть, это как базис в философии, пусть мы его потом нарушим весь, но без него нельзя!»

Тем временем Серега разрывался «в поле» и, горя своими авантюрными задумками, все говорил «да, да», но каждый день о плане забывал. Сергеич проел мне им все уши, и я говорю ему: «Слушай, ну если он тебе так нужен, возьми сам и составь — ты ж у нас самый опытный на этот счет!»

И он тогда мне доверяется: «Брат, я бы уже давно его родил — но не умею на компьютере создать таблицу в формате А-3». То есть в размере бумажного листа в два раза больше, чем обычный писчий А-4, на котором этот план не умещался. И я ему: «Давно сказал бы! Давай нарисую!»

Я сел за наш штабной компьютер и, пока он отходил отлить, открыл страницу, создал документ — который, как в наш век, наверное, уже любой ребенок знает, надо как-нибудь назвать. Я ему дал первое же пришедшее в голову имя, сохранил под ним, после чего его с экрана стер — и начертил таблицу на 60 искомых клеточек.

Сергеич, воодушевленный этим не до конца освоенным им чудом техники поблагодарил меня за помощь — и начал заполнение клеточек своим фикс-планом. Он целый день провел за этим скрупулезным делом — внедрить в каждую клеточку, что ноября такого-то спецвыпуск, а такого-то рекламный ролик по «ТВ-Степь» и т. д. Под вечер весь наш коллектив, включая Юру, Оксану и других, собрался в комнате, чтобы разъехаться кому куда — и все ждут Сергеича. Он наконец забил последнюю клеточку — и, страшно довольный этим, забыв, что называется, сохранить свой документ, нажал на крестик для его закрытия. Но компьютер при таком неверном завершении работы выдает стандартную иконку: сохранить ли изменения в документе? И посреди его фикс-плана тут же выскочила надпись: «Сохранить изменения в документе «Хуйня»?»

Сергеич сразу даже не допер, что это я назвал так его документ — а не волшебный для него компьютер. В его полковничьем мозгу, заполошенным целым днем работы, это слово отозвалось примерно так же, как в мозгу Оксаны ее псевдоним. Он в ужасе отпрянул от экрана — к которому сейчас же кинулся народ, только и ждавший окончания его трудов. И дикий хохот публики, сразу понявшей весь его просак, посеял между нами уже нешутейное зерно раздора.

В первый же день приезда, не успел я распаковаться, у меня в номере звонит телефон. Ласковый женский голос: «Здравствуйте! Не хотите заказать девушек?» — «Не хочу». — «Что ж так?» — «Да так». Еще в тот день, до самой ночи, телефон звонил не меньше пяти раз — и все с тем же предложением, никак не находившем, к огорчению звонившей, спроса. Но капля, как известно, долбит и камень.

Серега обожал свою жену и, будучи куда моложе моего, все изнывал по ней: «Ну невозможно как хочу!» Поэтому те же тревожные звонки, не обошедшие и его номер, зудили его ретивое еще пуще. И через неделю этой непрерывной капельной осады наши с ним нравственные крепости — все же не камни-на-Оби! — сдались. Кстати Сергеича, чье ретивое было по-армейски неприступно, эти же звонки, видно, владевшие какой-то своей аналитикой, сразу обошли. Что его по-своему задело — тем более когда он еще обнаружил под своим матрасом пачку кем-то там оставленных презервативов: «Почему вам звонят — а мне нет?» — «Пожалуйся администраторше!» — «Нет, мне оно не нужно — но кто это за меня решил?»