Александр Росляков - Роман с урной. Расстрельные статьи

Еще мне очень жаль тех сопляков, которые сегодня ходят в «Катастрофу» и в которых я узнаю вчерашнюю себя. Если б я только знала, что меня там ждет, пошла б куда угодно, только не туда. Хоть мыть сортир на рынке — но теперь меня даже на это не берут…»

Но наша с Сашенькой секс-идиллия уже в зародыше была проколота отравленной иглой, а потому и век ее был короток. Еще когда у нас был на подходе первый «Не дай Бог!», невольно породивший в нас, под знаком Кайзера, подкожный страх ответных козней, Сергеич мне сказал: «Брат, я, конечно, восхищаюсь твоей смелостью, но пойми: если ребенок даже воспылал любовью не к твоим пенензам, а к тебе, наркоман себе не принадлежит. Его за дозу можно подписать на что угодно; завтра враги ей скажут сунуть тебе чеку под матрац — и сам сгоришь, и нас спалишь».

На сей раз его устами говорила истина — которую мне еще раньше искренне открыла сама Сашенька. И Серега, ответственный по правилам нашей игры за все, на нашем внутреннем разборе моей персоналки заключил: «Коллега, надо с ней кончать! Мы все-таки сюда приехали не по блядям!» И я был вынужден признать их правоту, ибо и на моих внутренних весах эта внештатная интрига с Сашенькой не перевешивала основной корысти нашего общего дела.

Я дал им слово с ней порвать — и тем же вечером, когда мы спустились в бар на ужин, показательно его сдержал. Как только появилась Сашенька и села в стороне от нас, не смея глянуть в наш суровый адрес, я, дожевав поперек горла ставшую котлету, встал и пересел к ней. Она радостно подалась навстречу — но я ей сказал: «Больше мы с тобой кофе пить не будем». — «У тебя что, деньги кончились?» — «Нет. Объяснить тебе я не могу, но вот так вот. Прощай». И чтобы не смотреть в ее сейчас же засвербевшие глаза, встал и убрался к себе в номер.

Несколько дней потом она только встречала меня бессловесным взглядом даже не укора, а вопроса — что ей однако не мешало лясничать с другими мужиками и удаляться с ними на моих глазах. Но затем страх происков, так и не грянувших за нашим первым выпуском, рассеялся; однажды на ночь глядя я вхожу в «Викторию» — там Сашенька грустит за столиком одна. Сердце, как уже сказано, не камень — и я сел рядом с ней: «Ну что тебе взять: чай, кофе?»

«Ты же сказал, что кофе больше нам нельзя. Это твои товарищи тебе запретили?» — «Но в любом правиле бывают исключения — а без них кто б вообще знал, что такое правило?» — «Ты сегодня хочешь сделать исключение?» — «А почему б и нет?» Тут Сашенька как вскочит, я ей: «Ты куда?» — «К администраторше, договориться».

Но через две минуты она возвращается, закрыв лицо руками и рыдая в три ручья. «Что стряслось?» — «Она сказала, что не пустит к тебе больше никогда!» — «Что, дать ей денег?» — «Эта не возьмет».

Вот чудеса этой администраторской заботы — и за что только меня так полюбила эта добровольная смотрящая за моей плотской чистотой? Я вышел объясниться с ней: она, значит, увидела во мне порядочного человека — чью порядочность однако легко может сокрушить «эта дрянь с крокодильими слезами», вдвое младшая меня. «Вы ей не верьте, она во что-нибудь вас втянет обязательно, мне просто жалко вас!»

Мы все-таки через нее прошли — но я был поражен, как эти бедные, задавленные нищетой их жизни души умеют обращать безвыходную злость их душ не на виновников их бед, а на друг дружку! Как-то я еще разнимал чуть не подравшихся между собой Сашеньку с ее коллегой-малолеткой: «Саша, пожалей ее, она же еще маленькая!» — «Такие маленькими не бывают, она уже с рождения сосала вместо сиськи хуй!» — «А ты сама кто? — отвечала та. — Наркоманка с иглой в жопе! Проститутка!» — «А ты кто?» — «Я хоть не наркоманка, еще рожу, а ты уже не родишь! И не смей больше брать мою помаду!» Ну хоть святых вон выноси — те ширпотребные иконки, что были и у них в хате, не отвращая, а как нынче водится, благословляя всяческий бедлам.

Кстати в тот вечер Сашенька, поднявшись ко мне на этаж, как на седьмое небо, еще устроила мне микросцену ревности — дабы хоть понарошку ощутить себя имеющей на нее право: «А что это ты вчера любезничал с той рыжей?» — «С какой?» — «Не притворяйся, я все видела! Ты что, хотел мне изменить?» — «Слушай, кто б говорил! А ты — когда при мне с мальцом ушла?» — «Ты что, у меня с ним ничего не было! — Она с чистейшим видом распахнула на меня глаза: — Только работа, больше ничего, я даже после этого с ним на минуту не осталась!»

Вот тоже удивительное свойство родной речи — приспособляться к самому зашкальному путем благовидного словца! «Идешь сегодня на работу?» Или: «С работы тогда позвонишь», — на языке еще не оторвавшихся от трудовой основы славгородских проституток, включая малолетку, эта околичность и означала их печальный антитруд. Тогда как само слово «проститутка» в их вывернутой наизнанку лексике было ругательным. И один раз я даже поневоле глубоко обидел Сашеньку, смешав два этих — человеческий и их обратный — языка. Я как-то в приступе нравоучения стал ее корить, довел до слез, через которые она спросила: «А что мне тогда делать?» — «Работай!» Она вовсе скукожилась и стала быстро раздеваться; я на нее уставился с недоумением: «Что ты делаешь?» — «Ты же сказал — работай!» То есть она поняла слово по-своему, сейчас же сделав самый горький вывод из него.

Но в силу всей судьбы на ее тягу ко мне, очень похожую на новую наркозависимость, ничем кроме предательства я и не мог ответить. Ее горькую исповедь я тут же внес в компьютер — поняв, что это готовая статья против врагов, только еще добавить про как раз устроенный ими митинг «Нет наркотику!» под лозунгами: «Гельмель — спаситель от наркотика!» и «Гельмеля — в мэры!» Совесть за то, что я тем выдам с головой открывшуюся мне душу, меня нисколько не терзала. Ибо душа она — пропащая бесповоротно, при всей моей к ней жалости и всей ее исходной одаренности.

В ней были от природы два главных брачных качества: какая-то изюминка во всей ее красе — которой, по словам ребят, по своей первой молодости она здесь затмевала всех. То, с чем не скучно жить, что в истинном супружестве, предполагающим живую страсть, ее, вопреки все загашающей привычке, зажигает. И еще — душевная привязчивость, не вытоптанная даже армией прошедших по ней всякими ботинками и фермерскими сапогами мужиков. Но страшная судьба, постигшая страну невесть за чьи грехи, откат до нелюдского, саблезубого исхода — выбили ее нежную натуру из на роду написанной ей колеи. И она сама призналась мне, что мечтала б завязать с наркотиком — но только не с «работой»: «А что у меня еще может быть? Родить я не смогу, значит, и выйти замуж тоже. Профессии нет, да если б и была — что толку?» И все, что я мог сделать для нее — ее же исповедью вдарить по сусалам тех, кто отнял ее жизнь.