Газета Завтра Газета - Газета Завтра 919 (26 2011)

Его наша элита не любит так же, как не любила двести лет назад Михаила Лермонтова, — такого же юного и яркого. Такого же неуживчивого и самостоятельного. Надеюсь, это "падение с чиновничьих высот" сделает Сергея Шаргунова серьёзным писателем нашего времени. Он всегда будет понимать самого простого человека.

Не будь у него художественного таланта, мог бы всю жизнь завидовать прорвавшимся на чиновничьи высоты, карабкаться вверх или оправдываться перед не поверившими ему большими кремлевскими начальниками. А теперь он на всю жизнь обречен на противостояние: поэт и царь. Он будет говорить на равных с этой завладевшей Россией сворой, терять ему уже нечего. Конечно, есть в книге и самолюбование, и игра. Впрочем, это уже и особенности стиля. Не будем забывать: Сергей Шаргунов — так же, как и большинство его литературных сверстников, — вышел из шинели Эдуарда Лимонова. И этот прием: "Я и мир вокруг меня" еще долго будет определять творчество Шаргунова. Он в каком-то смысле обречен на подобный автобиографизм даже более, чем его друзья Захар Прилепин и Михаил Елизаров, смело ринувшиеся в пространство чистого вымысла и необузданной фантазии. Нельзя сказать, что такой путь для писателя самый легкий. Творить свою судьбу настолько ярко, чтобы сделать её объектом литературы, в любое время не так уж легко. Самому творить судьбу летчика Маресьева или сочинять на эту тему пелевинские побасенки, быстро наскучившие привередливому читателю, — выбор делать Сергею Шаргунову. Пока ему удается творить свою биографию так, что она становится видимой всеми. Но нужна ли людям его биография? Есть свежесть взгляда, есть точность оценок, есть легкая ирония в адрес самого себя. Даже изумление, как это он сумел такое натворить. И всё же самое важное: есть образ нашего времени, ибо и образ Шаргунова становится типичным для России начала третьего тысячелетия.

Спасает еще и Сергея Шаргунова с его автобиографизмом, и Михаила Елизарова с его мистическим сюрреализмом, и Романа Сенчина с его добротной школой традиционного русского реализма общая увлеченность высотой замысла, высокими идеями. Скажем, играли русские пленные с немцами в футбол в оккупированном Киеве, и победа русских означала их смерть. Сам футбол смотрелся иначе. Не как игра. Так и рассказы о девочках, о друзьях, о студентах, о своих поездках по стране: честные и живые, беспощадные по отношению к самому, нанизанные на стержень замысла, проперченные идеей справедливости и ностальгией по советскости, — читаются уже не просто как весёлый сборник автобиографических новелл или книга приключений авантюрного юноши, но как единая часть протестного отношения народа к власти. Нет излишней плакатности, это и хорошо.

На контрасте впечатлений и выстроена книга, в этом её безусловная ценность. Остроумные заметки и впечатления, вроде бы легкая пустота в голове, — и одновременно пробрасываются важнейшие темы: народ и власть, непреходящая русскость, борьба за традиции. Рос в антисоветской семье священника для того, чтобы защищать эту самую советскую власть на баррикадах 1993 года. Хулиган и отличник. Политик и писатель. Он не вступал ни в октябрята, ни в пионеры, но мечтал стать советским писателем. Любитель светских раундов и баррикадных стычек. Видно, таким уже и будет. Таким его сделало время, и Сергей Шаргунов не вырывается из своего времени. Он — яркий писатель постперестроечного времени. Когда болтовня надоела, когда демократии наелись, когда веры нет ни во что, но народ упрямо хочет жить и когда-нибудь опрокинет нынешнюю чиновную орду. Книга Шаргунова — это преддверие новых перемен, зеркало новой революции. Такие же, как он, неудовлетворенные жизнью сверстники и будут определять наше будущее. Вот давайте и всмотримся в них. "Иногда мне кажется, что все мои фотографии, утраченные, отсутствующие и несбывшиеся, где-то хранятся. Когда-нибудь их предъявят", — пишет Сергей Шаргунов в своей "Книге без фотографий". Но пока, на самом деле, им написана книга без фотографий. Это, скорее, если и говорить о портретности, — графика экспрессионистов. Есть в книге и точно подобранные детали: останки царской семьи, секретно хранимые священником Шаргуновым у себя дома, бывшие пионеры, легко отказавшиеся от своих гимнов и галстуков, православные подростки, легко избивающие не понравившегося им сверстника.

Меня радует, что образность в прозе Шаргунова всё более обогащается, становится запоминающейся. Он явно перерос фотографическую журналистику. Он уже становится мастером письма, но по-прежнему отчаянно молод.

Автору пяти-шести книг, прошедшему не один вал литературных премий и скандалов, чуть не вошедшему в большую политику, и тут же чуть не раздавленному ею, всего тридцать лет. В наше время иные прозаики к этому возрасту только составляют первые фразы. А Шаргунов, хорошо или плохо, но уже стал частью нашей русской истории. Теперь важно не "зазвездиться", не стать вальяжным тусовщиком и всё время понимать: главное — еще впереди.

Франсуа-Ксавье Нерар. Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд "Президентский центр Б.Н.Ельцина", 2011, 398 с., 1500 экз. — (Серия "История сталинизма").

Молодой французский историк делает себе имя на разоблачении "преступлений сталинизма". И даже не просто сталинизма самого по себе, а сталинизма как одного из самых ярких проявлений вековечной психологии "русского раба". Вариант беспроигрышный, высокая цитируемость: хоть на Западе, хоть на Востоке, — обеспечена, карьера тоже.

Он готов даже с галльским изяществом поиграть в ироничную двусмысленность: названием своей книги дать понять читателям о её реальном содержимом. Впрочем, спорить о том, пять, семь, десять или даже больше "процентов правды" содержится в творении Франсуа-Ксавье Нерара, бессмысленно, поскольку правда у каждого, как известно, стопроцентно своя. И соотнести её с пространством исторической истины можно, по большому счёту, почти как угодно.

Эта книга уже семилетней давности, в основу которой автор положил свою диссертацию, защищенную в Сорбонне, переведена на русский язык и издана при содействии фонда "Президентский центр Б.Н.Ельцина" (есть еще, оказывается, и такой фонд: то ли дань "великому" демократическому прошлому 90-х годов, то ли некая спиритическая секта, снова и снова пытающаяся вызвать к жизни дух "всенародноизбранного"?).

Начинается она с препарированной "в нужном ракурсе" истории Павлика Морозова "как символа доносительства в СССР" — доносительства, которое в "сталинскую эпоху", по мнению автора, "было повседневной общественной практикой во всех сферах жизни", так что "само действие и обозначающее его слово естественным образом ассоциируются с советской эпохой, а точнее — с эпохой сталинизма".