Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис

Еще недавно эталоном юмора служил Аркадий Райкин. Он оставил после себя школу нравственной сатиры, существовавшей на грани инакомыслия. Михаил Жванецкий находился на полулегальном положении; его редкие разрешенные концерты люди преимущественно слушали на магнитофонных лентах. Сатирические произведения Войновича, в конце концов, оказались в самиздате. Теперь эти люди считаются ветеранами советской (независимо от их былой антисоветскости) сатиры, их почитают, однако, будучи как-то в студенческой аудитории на вечере Жванецкого, я обратил внимание на то, что студенты реагируют на «интеллигентский» юмор хотя и доброжелательно, но сдержанно. Молодежи явно хочется чего-то более «жареного».

«Жареное», между тем, находится под ногами, и стоит только наклониться, чтобы обнаружить ту россыпь анекдотов, которые и пересказывает Роман в своем «Трахтенберг-кафе», куда детей до восемнадцати лет не пускают. Возмущенный нападками Хазанова, он имел все основания сказать, что он сам ничего не выдумывает, а собирает то, что выдумал народ. Однако приговор Хазанова был краток: это — пошлость. Пошлость этимологически связана с тем, что пошло, не раз было, стало скучным. Но это можно считать скорее эвфемизмом. Так девушки из консервативных семей готовы обвинять порнографию в том, что она скучна, с тем, чтобы не вдаваться в более тонкие определения. В русской традиции пошлость имеет более глубокий смысл, чем неприличность. Пошлый человек, пошлая жизнь или пошлый анекдот — это оценка несостоятельности явления. В течение моей жизни пошлость выветрилась из русского языка как слишком неопределенная вещь.

Роман Трахтенберг действует как бизнесмен. Он превращает юмор в деньги. Сидя с ним в его модной квартире на Ленинградском проспекте, я проникаюсь смыслом его работы. Он согласен с Хазановым в том, что «поскольку у нас сейчас рыночная экономика, юмор проще всего продать. Но после того как люди насытятся, возникнут телеканалы по интересам: юмористический, новостной и т. д.». Он осчастливил меня «тоннами» собранных им анекдотов, которые я постарался представить себе как коллективное бессознательное русского народа. Смеховой антимир существует в разных ипостасях. Однако ничто не сравнится с анекдотом — афористическим переполохом сознания. Это — смеховая граната, в устройстве которой фраза, венчающая анекдот, является детонатором смеха. В своем нынешнем виде анекдот в России уже известен, по заверению филологов, примерно сто лет. Его можно считать предвестником фрагментарного, клипового сознания.

Первые русские анекдоты были о купцах. Анекдот вообще обожает глупость. Глупостью он питается, это его мир. Более тонкий анекдот любит неадекватность. Анонимный создатель анекдота, как правило, опирается на «наши» ценности, на «понимаешь — понимаешь» (это считается здравым смыслом), реже на цинизм (как бунт против всех ценностей), и его жертвой становится «не наше» поведение (глупое, заносчивое, высокомерное, странное и т. д.). В данном случае жертвой оказывается социально неуравновешенный человек, каким является всякий выскочка: «Приходит купец в бордель, выпивает, закусывает. Требует у хозяйки одну девушку, та занята, другая тоже занята. — А что же у тебя есть? — Есть две парижанки: сиськи большие, а пизда маленькая-маленькая. — Негоже купцу первой гильдии в пизде стеснение иметь!»

Первыми инородцами дореволюционных анекдотов были цыгане и армяне, а первой знаменитостью — Лев Толстой, который решил опроститься: «Приближается поезд к Ясной Поляне. Пассажиры интересуются: — Что-то Льва Толстого не видно, чтобы пахал. — Кондуктор отвечает: — Он выходит пахать только к литерным поездам».

Стоп. По-моему, обе стороны неправы: и анекдот, и Лев Толстой. Мне часто тесен мир анекдота, его «здравый смысл», его желание принизить высокое и возвысить низкое. Представить опрощенчество Толстого как барскую забаву и лицемерие — недалекая философия. Но мне чуждо недоверие «консервативной» интеллигенции к анекдоту. Она положительно воспринимает лишь его политическую героику. Анекдот как жанр не отвечает за каждый слабый анекдот точно так же, как слабый роман не представляет роман как жанр. Анекдот, как и афоризм, превращает мир в герметически закрытое пространство, удобное для расправы над жертвой. Анекдот — это казнь. Но все-таки — это фиктивная расправа. Восприятие анекдота зависит от воспитания чувств. Кто что разрушает: сознание — реальную казнь, или фиктивная казнь — сознание? Словесное отсечение головы тому же Толстому (или, например, чукче) не смутит зрелый ум, но станет искушением для незрелого. «Либеральный» Трахтенберг и «консервативный» Хазанов по-разному решают вопрос о зрелости народного ума — извечный русский спор, которому нет конца. Кощунство заложено не в материале, а в способности его интерпретации: наивное сознание уравнивает осквернение могил и шутку — и разом с шуткой готово осквернять могилы. Консервативное сознание боится наивного ума и защищает его от соблазна, но тем самым не дает ему созреть. Однако есть еще одна ступенька вниз. Если, скажем, во Франции кощунственный юмор, так называемый «юмор второй степени» — удел интеллектуалов, прививка против ужасов жизни, то у нас черный юмор — это не абстракция, а скорее отражение реальной жизни. Жизнь и черный юмор бегут наперегонки.

Трахтенберг считает, что «анекдот — уникальное творение» и загадка его авторства — мистика. Кто этот таинственный незнакомец, каков его творческий потенциал? По-настоящему смешных анекдотов каждый год, по подсчетам Романа, появляется около двадцати. Я полистал его сборники: над чем смеются русские люди? Основной корпус: злые жены, тещи, супружеские измены. Никакой мистики. Из-под унылой темы вылезает типично русское недоверие к семье, издевательство над сварливой женой, свойственное еще древнерусской традиции. Ёрническое отношение к сексу превалирует: «Если аборт — это убийство, то минет — людоедство».

Будучи в Бельгии, я слышал, что анекдоты о бельгийцах выдумывают сами бельгийцы. Не знаю, правда ли это, но русский анекдот действительно не льстит русской нации: мы лучше всех и хуже всех одновременно. Русский анекдот — подвижный, вертлявый, у него меняющаяся точка зрения; полярный, как и полагается русской душе, взгляд на мир. Анекдоты никогда не остаются верными своему герою, не щадят его. Они любят опозорить даже своих любимцев. Тот же Чапаев может быть как привлекательным, так и отталкивающим. Это можно сказать и о Вовочке, который становится кем угодно: «Захотел Вовочка стать президентом России — и стал им». Амбивалентен поручик Ржевский. Анекдоты «ниже пояса» о нем и Наташе Ростовой имеют специфическую аудиторию, которая презирается интеллигенцией. Вместе с тем, они показывают ментальный срез нижнесредней прослойки общества, которая издевается над высокой культурой и превозносит (одновременно опуская) своего любимца, отчаянного гусара, бабника, пьяницу, зоофила, поручика Ржевского, который — по воле анекдота — вступает в интимные отношения с принцессой русской литературы. В низкой анекдотической культуре, пожалуй, последней темой-табу являлось то, что связано с испражнениями, и сейчас происходит освоение темы: