Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи

Вы уже боролись за это дело то как журналисты, то как поэты; боролись за него в памфлетах — замечательный прием борьбы, — в книгах, пьесах — всюду, всегда; вы боролись за него в согласии и в содружестве со всеми великими умами нашего великого века. Сегодня, принимаясь за издание полной боевого духа газеты «Раппель», вы вновь беретесь за это дело. «Раппель» будет яркой и острой газетой: иногда — луч света, иногда — меч. Вы будете сражаться смеясь. А я, старый и печальный, рукоплещу вам.

Итак, смелее вперед! Какая могучая сила — смех! Вы займете место в сверкающем легионе парижских юмористических газет как помощники всех людей доброй воли.

Ваша прямота мне знакома, как моя собственная; я являюсь ее зеркалом; вот почему мне заранее известен ваш маршрут. Я не указывал его, я его отмечаю. Я не претендую на роль проводника; я довольствуюсь ролью свидетеля. Впрочем, не о чем распространяться, и если я произнес слово «долг», я сказал этим почти все, что хотел сказать.

Прежде всего вы будете в братских отношениях. Вы будете подавать пример единодушия. Никаких разногласий в наших рядах не должно быть по вашей вине. Вы всегда будете принимать на себя первый удар. Когда спрашивают о том, что у меня на душе, я отвечаю двумя словами; примирение и умиротворение. Первое из этих слов предназначено для мыслей, второе — для людей.

Борьба за прогресс требует сосредоточения сил. Точно целиться и метко поражать. Ни один снаряд не должен бить мимо цели. В битве за принципы ни одна пуля не должна пропасть. Враг имеет право на все наши удары; лишить его хотя бы одного из них — значит быть к нему несправедливым. Он заслуживает, чтобы его обстреливали непрерывно и чтобы обстреливали только его. Для нас, которые жаждут лишь одного — справедливости, разума, правды, враг зовется Тьмой.

У боевого отряда демократии есть две задачи: это отряд политический и литературный. В политике он поднимает знамя 1789 и 1792 годов, в литературе — знамя 1830 года. Эти даты, источающие двойное сияние, озаряющие, с одной стороны, право, с другой — мысль, могут быть выражены одним словом: революция.

Мы, порождение революционных новшеств, дети катастроф, представляющих собою победы, мы предпочитаем упорядоченности трагедии запутанность драмы, чередующимся диалогам высочайших особ — вопль народа, Версалю — Париж. Искусство одновременно с обществом достигло цели, которая заключается в следующем: omnia et omnis. [29] Всё и всем (лат.) Другие столетия были венценосцами; воплощением каждого из них для истории является какая-то фигура, в которой собрано воедино все исключительное. Пятнадцатый век — это папа; шестнадцатый — император; семнадцатый — король; девятнадцатый — человек.

Человек, несгибаемый и свободный, вышедший из той величественной бездны, которая зовется восемнадцатым веком.

Будем почитать его, этот восемнадцатый век, век завершающий, который начинается со смерти Людовика XIV и кончается смертью монархии.

Вы примете его наследие. Это был веселый и грозный век.

Быть улыбающимися и неприятными — таково ваше намерение. Я его одобряю. Улыбаться — означает бороться. Улыбка, взирающая на всемогущество, обладает удивительной способностью парализовать. Лукиан приводил в замешательство Юпитера. Однако Юпитер, будучи богом неглупым, даже рассердившись, не прибегнул бы к помощи г-на… (Тут я открываю скобки. Не стесняйтесь и заменяйте мой текст многоточиями всюду, где вам вздумается. Закрываю скобки.) Насмешки энциклопедистов победили молинизм и папизм. Великие и чарующие примеры. Эти доблестные философы открыли силу смеха. Сделать из гидры посмешище — кажется странным. Но это превосходно. Прежде всего многие гидры — это пузыри. На них булавка действует более эффективно, чем дубина. Что касается истинных гидр — и цезаризм одна из них, — их подавляет ирония, особенно когда ирония является призывом к свету. Вспомните о петухе, поющем на спине тигра. Петух — это ирония. Это также Франция.

Восемнадцатый век сделал очевидной власть иронии. Сопоставьте материальную силу с силой духовной; подсчитайте побежденные бедствия, подсчитайте спасенные жертвы; поставьте, с одной стороны, лернейскую гидру, немейского льва, эриманфского вепря, критского быка, дракона Гесперид, удушенного Антея, Цербера, посаженного на цепь, очищенные конюшни Авгия, Атласа, избавленного от ноши, спасенную Гесиону, освобожденную Алкесту, Прометея, получившего помощь; а с другой стороны — разоблаченное суеверие, лицемерие, с которого сорвали маску, умерщвленную инквизицию, судейское сословие, на которое надели намордник, пытки, которые заклеймены позором, реабилитированного Каласа, отмщенного Лабарра, оправданного Сирвена, смягченные нравы, оздоровленные законы, выпущенный из заточения разум, человеческую совесть, освобожденную от хищной птицы, какой является фанатизм; вызовите священные тени великих человеческих побед и сравните с двенадцатью подвигами Геракла двенадцать подвигов Вольтера. Тут колосс силы, там колосс духа. Кто из них победит? Змеи, окружающие колыбель, — это предрассудки. Аруэ так же задушил своих змей, как Алкид — своих.

Вам предстоит бурная полемика. Есть одно право, чувствующее себя с вами спокойно и уверенно, знающее, что его будут уважать, — это право на реплику. Я пользовался им на свой страх и риск и даже злоупотреблял им. Судите сами. Однажды — вы, вероятно, это помните, — в 1851 году, во времена республики, я находился на трибуне Собрания; выступая, я произнес: «Президент Луи Бонапарт — заговорщик». Один почтенный республиканец той поры, умерший сенатором, г-н Вьейяр, крикнул мне, справедливо возмущенный: «Вы бесчестный клеветник». На это я ответил безрассудными словами: «Я разоблачаю заговор, который имеет целью восстановление империи». Тут г-н Дюпен пригрозил мне призывом к порядку, страшной и заслуженной карой. Я весь дрожал. Но, к счастью для меня, я слыву глупцом. Это меня спасло. «Господин Виктор Гюго не понимает, что говорит!» — воскликнул один из членов большинства, полный сострадания. Эти снисходительные слова свершили чудо, все утихло, г-н Дюпен оставил свою разящую молнию в кармане. (Именно туда он охотно засовывал свое знамя. Объемистый карман! При случае г-н Дюпен сам бы спрятался в нем, если б мог.) Но признайтесь, что я злоупотребил правом на реплику. Так будем же считаться с ним.

К тому же это было странное время. Мы жили при республике, а «Да здравствует республика!» было мятежным возгласом. А вы, все вы были в тюрьме, за исключением Рошфора, который был тогда в коллеже, а сейчас в Бельгии.

Вы будете поощрять молодую, лучезарную группу поэтов, восходящую сейчас с таким блеском и поддерживающую своими трудами и своими успехами все великие утверждения нашего века. Никакая щедрость не будет здесь чрезмерной. Вы передадите пароль надежды этой восхитительной молодежи настоящего, на челе которой честная искренность будущего. Вы объедините во всеобщей несокрушимой вере эти прилежные и гордые умы, полные трепетной радости расцвета, которые заполняют по утрам школы, а по вечерам театры — другие школы, которые утром ищут истины в науке, а вечером устраивают овации великому в поэзии и прекрасному в искусстве. Я знаю этих благородных молодых людей нашего времени и люблю их. Я посвящен в их тайну и благодарю их за тот нежный шепот, который так часто доходит до моего слуха, напоминая отдаленное жужжанье пчелиного роя. У них таинственная, твердая воля, и они сделают много хорошего, я ручаюсь. Эта молодежь — Франция в цвету. Революция, ставшая вновь зарей. Вы будете общаться с этой молодежью. Всеми магическими словами — долг, честь, разум, прогресс, родина, человечество, свобода — вы пробудите бесчисленное множество отголосков, живущих в них. То будет глубокий отзвук, способный на все великие ответы.