Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи

Мы лишились наших прежних границ; война, конечно, вернет их нам, но мир возвратил бы их нам с еще большим успехом. Я подразумеваю мир правильно понятый, правильно примененный, правильно использованный. Этот мир дал бы нам не только восстановление Франции, он превратил бы Францию в Европу. Благодаря эволюции Европы, двигателем которой является Париж, мы изменим обстановку, и Германия внезапно пробудится, освобожденная и включенная в Соединенные Штаты Европы.

Что же думать о наших правителях? Обладать таким чудесным орудием цивилизации и верховной власти, как Париж, и не воспользоваться им!

Так или иначе то, что заложено в Париже, реализуется. Рано или поздно Париж станет коммуной. И люди удивятся, обнаружив, что это слово, коммуна, преобразилось и превратилось из грозного в мирное. Коммуна будет уверенной и спокойной. Процесс цивилизации, о котором я только что бегло сказал, не допускает ни насилия, ни штурма. У цивилизации, как и у природы, есть лишь два средства — проникновение вглубь и сияние. Первое дает сок, второе — свет; первое вызывает рост, второе дает возможность видеть; а люди, как и явления, имеют только эти две потребности — потребность в росте и потребность в свете.

Мужественные и дорогие друзья, я жму ваши руки.

Еще несколько слов. Каковы бы ни были дела, удерживающие меня в Брюсселе, само собой разумеется, что если вы по какой-либо причине сочтете полезным мое присутствие в Париже, вам достаточно подать мне знак, и я буду там.

В. Г.

Брюссель, 26 мая 1871

Милостивый государь!

Я протестую против заявления бельгийского правительства, касающегося побежденных парижан.

Что бы ни говорили и что бы ни делали, эти побежденные являются политическими деятелями.

Я не был с ними.

Однако я приемлю принципы Коммуны, хотя и не одобряю ее руководителей.

Я решительно высказался против их действий: закона о заложниках, репрессий, произвольных арестов, нарушений свободы, запрещения газет, грабежей, конфискаций, разрушений, уничтожения Вандомской колонны, посягательств на право и нападок на народ.

Их насилия возмущали меня; в равной мере меня возмутили бы сейчас неистовства противоположной партии.

Уничтожение колонны является преступлением против народа. Разгром Лувра был бы преступлением против цивилизации.

Но дикие поступки, совершаемые бессознательно, не могут рассматриваться как злодеяния. Безумие — это болезнь, а не преступление.

Разрушение колонны было для Франции печальным событием; разрушение Лувра повергло бы в вечный траур все народы.

Но колонна будет восстановлена, а Лувр спасен.

Сегодня Париж вновь взят. Национальное собрание победило Коммуну. Кто вызвал события 18 марта? Национальное собрание или Коммуна? Кто из них подлинный виновник? Об этом скажет история.

Пожар Парижа — чудовищное преступление; но не было ли здесь двух поджигателей? Подождем судить об этом.

Я никогда не мог понять Бильорея, а Риго не только удивлял, но и возмущал меня; но расстрелять Бильорея — преступление; но расстрелять Риго — преступление.

Коммунар Жоаннар и его солдаты, приказавшие расстрелять пятнадцатилетнего мальчика, — преступники; но преступниками являются и депутаты Национального собрания, которые приказывают расстрелять Жюля Валлеса, Боске, Паризеля, Амуру, Лефрансе, Брюне и Домбровского.

Не будем возмущаться действиями только одной стороны. Слишком очевидны преступные действия как агентов Национального собрания, так и сторонников Коммуны.

Во-первых, смертная казнь отвратительна для всех цивилизованных людей; во-вторых, казнь без суда — бесчестна. Первая уже не входит в арсенал права, вторая никогда в него не входила.

Сначала разберитесь в деле, потом выносите приговор, а затем уж приводите его в исполнение. Тогда я мог бы порицать, но не клеймить, — вы действовали по закону.

Но если вы умерщвляете без суда, вы — убийцы.

Возвращаюсь к бельгийскому правительству.

Бельгийское правительство напрасно отказало коммунарам в убежище.

Закон допускает такой отказ, но право запрещает его.

Я, пишущий эти строки, руководствуюсь принципом: право выше буквы закона — pro jure contra legem.

Право убежища — древнее право. Это священное право несчастных.

В средние века церковь предоставляла убежище даже отцеубийцам.

Что касается меня, то я заявляю нижеследующее:

Я предлагаю побежденным убежище, в котором им отказывает бельгийское правительство.

Где? В Бельгии.

Я оказываю Бельгии эту честь.

Я предлагаю убежище в Брюсселе.

Предлагаю убежище в доме № 4 на площади Баррикад.

Пусть побежденный, бежавший из Парижа, пусть любой из участников объединения, именуемого Коммуной, в избрании которого Париж принял очень незначительное участие и которого я лично никогда не одобрял, пусть любой из этих людей, будь то даже мой личный враг — тем более, если это мой личный враг, — постучится ко мне в дверь; я ему открою. В моем доме он будет неприкосновенен.

А что, если я окажусь вдруг на положении иностранца в Бельгии? Нет, я не верю этому. Я чувствую себя братом всех людей и гостем всех народов.

Как бы то ни было, изгнанник-коммунар будет принят в моем доме, побежденный найдет приют у изгнанника — сегодняшний побежденный у вчерашнего изгнанника.

Я не колеблясь скажу: оба они заслуживают уважения.

Слабый оказывает покровительство слабому.

Пусть человек, объявленный вне закона, войдет в мол дом. Пусть кто-нибудь попробует изгнать его оттуда.

Я говорю сейчас о политических деятелях.

Если ко мне в дом явятся, чтобы арестовать бежавшего коммунара, пусть арестуют меня. Если его выдадут французским властям, я последую за ним. Я сяду вместе с ним на скамью подсудимых, и среди поборников права, рядом с коммунаром, побежденным Национальным собранием Версаля, увидят республиканца, изгнанного Бонапартом.

Я выполняю свой долг. Принцип прежде всего.

И еще несколько слов.

Можно с уверенностью сказать, что Англия не выдаст бежавших коммунаров.

Зачем же ставить Бельгию ниже Англии?

Слава Бельгии в том, что она является убежищем. Не отнимайте у нее этой славы.

Защищая Францию, я защищаю Бельгию.

Правительство Бельгии будет против меня, но бельгийский народ будет на моей стороне.

Что бы ни случилось, совесть моя будет чиста.

Примите, милостивый государь, уверения в моих лучших чувствах.

Виктор Гюго.

Брюссель, 1 июня 1871 года