Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи

Вашего распоряжения было бы достаточно для того, чтобы отсрочить эту отправку. Я жду от вас этого гуманного приказа и буду с радостью аплодировать ему.

Примите, господин президент, уверения в моем высоком уважении.

Виктор Гюго

Я оплакиваю умершую и приветствую бессмертную.

Я любил ее, восхищался ею, благоговел перед ней; сегодня я смотрю на нее, погруженную в священное спокойствие смерти.

Я славлю ее за то, что она была великой, и благодарю ее за то, что она несла людям добро. Я вспоминаю, что однажды я написал ей; «Благодарю вас за вашу благородную душу».

Неужели мы ее потеряли?

Нет.

Такие возвышенные натуры уходят из поля нашего зрения, но не исчезают. Напротив, можно было бы, пожалуй, сказать, что после смерти они проявляются еще полнее. Теряя свой прежний облик, они предстают перед нами в другом. Величественное преображение.

Человеческий облик — это маска. За ней скрывается истинный, божественный лик — идея. Жорж Санд была идеей; теперь она покинула плоть и стала свободной; она умерла и стала живой. Patuit dea. [51] Открылась нам богиня (лат.).

В наше время Жорж Санд принадлежит особое место. Все другие великие люди — мужчины; она — великая женщина.

Девятнадцатому веку, чьей миссией было завершить французскую революцию и начать революцию всечеловеческую, была необходима великая женщина, ибо равенство полов — необходимая часть равенства людей. Нужно было, чтобы женщина доказала, что она может обладать всеми высокими качествами мужчины, нисколько не теряя при этом своих ангельских черт, что она может быть сильной, не переставая быть женственной. Жорж Санд доказала это.

Когда столько людей бесчестят Францию, особенно нужны люди, возвеличивающие ее. Жорж Санд останется гордостью нашего века и нашей страны. Эта прославленная женщина обладала всеми добродетелями. У нее было отзывчивое сердце, как у Барбеса, могучий ум, как у Бальзака, великая душа, как у Ламартина. В ней жила лира. В эпоху, когда Гарибальди творил чудеса, она создавала шедевры.

Нет смысла перечислять эти шедевры. Они известны всем, их названия живут в памяти народа. Сила воздействия ее произведений объясняется тем, что они проникнуты стремлением к добру. Жорж Санд была добра; поэтому-то ее и ненавидели. У восхищения есть оборотная сторона — ненависть, у восторга есть изнанка — оскорбление. Но, пытаясь унизить, ненависть и оскорбления возвышают. Потомство считает улюлюканье и свист атрибутами славы. Увенчанного славой забрасывают камнями. Таков закон, и низость брани соразмерна успеху.

Люди, подобные Жорж Санд, оказывают благодетельное влияние на общество. Стоит им уйти, как на их месте, на миг опустевшем, тотчас возникает новое проявление прогресса.

Каждый раз, когда умирает одно из таких могучих человеческих существ, мы слышим какой-то таинственный шелест расправляемых крыльев: что-то уходит, что-то появляется.

На земле, как и на небе, происходят затмения; но и здесь, внизу, так же как и там, наверху, за исчезновением следует вторичное появление. Факел, заключенный в образе мужчины или женщины, гаснет и сразу же загорается вновь в виде идеи. И тогда люди убеждаются: то, что они считали погасшим, неугасимо. Факел светит ярче, чем когда-либо; отныне он становится неотъемлемой частью цивилизации; он вступает в широкую полосу света, исходящую от человечества, и сливается с ней; благостный ветер революций колеблет его пламя, но оно разгорается еще ярче, ибо таинственные дуновения, которые гасят сияния ложные, поддерживают истинный свет.

Творец ушел; но его творение завершено.

Эдгар Кине умер, но всесильная философия поднимается над его могилой и наставляет людей. Мишле умер, но за ним стоит история, указывающая путь будущему. Жорж Санд умерла, но она завещала нам борьбу за права женщины, справедливость которой доказана гением женщины. Так завершается революция. Оплакивая умерших, отметим то, что ими завоевано; благодаря усилиям этих гордых умов-провозвестников надвигаются решительные события. Истина и справедливость приближаются; от них-то и исходит доносящийся до нас шелест расправляемых крыльев.

Воспримем же то, что даруют, покидая нас, эти прославленные люди. И, обратившись к будущему, спокойные и сосредоточенные, будем приветствовать великие приобретения, возвещаемые этими великими утратами.

Господа!

Мои политические друзья и я сочли, что в таком значительном и сложном вопросе, из уважения к самому вопросу и из уважения к этому Собранию, никоим образом не следует полагаться на случайные слова. Вот почему я написал то, что намерен изложить перед вами. К тому же людям моего возраста надлежит произносить только продуманные и взвешенные слова. Надеюсь, что сенат одобрит такую осторожность.

Впрочем, само собой разумеется, что за свои слова отвечаю я один.

Господа! После всех этих пагубных недоразумений, называемых социальными кризисами, после распрей и борьбы, после гражданских войн, влекущих за собой все эти кары, правые часто признают себя виноватыми; человеческое общество, вынесшее жестокие потрясения, вновь цепляется за абсолютные истины, испытывая двойную потребность — потребность в надежде и потребность в забвении.

Я утверждаю, что когда кончается затяжная гроза, во время которой все в большей или меньшей степени стремились к добру, а творили зло, когда начинается некоторое просветление, открывающее подступы к сложным проблемам, подлежащим разрешению, когда вновь настает время приняться за труд, — со всех сторон слышатся требования, просьбы и мольбы об умиротворении; а умиротворение, господа, может быть только забвением.

На политическом языке, господа, забвение называется амнистией.

Я требую амнистии.

Я требую, чтобы она была полной и всесторонней. Без оговорок. Без ограничений. Амнистия есть амнистия.

Забыть — значит простить.

Амнистию нельзя дозировать. Спрашивать: «В каком объеме нужна амнистия?» — все равно что спросить: «В каком объеме нужно исцеление?» Мы отвечаем: «Во всей своей полноте!»

Рану нужно исцелить полностью.

Ненависть нужно погасить до конца.

Я заявляю, что все сказанное здесь за последние пять дней, все, что было утверждено голосованием, ни в чем не поколебало моих убеждений.

Вопрос встает перед вами во весь свой рост, и вы вправе рассмотреть его со всей полнотой вашей независимости и вашего авторитета.

Какие роковые обстоятельства привели к тому, что вопрос, который, казалось, должен был более всего сблизить нас, в действительности в большей степени, чем любой другой, нас разъединяет?