Михаил Берг - The bad еврей

Но если в случае евреев (если не всех стран, то многих) можно говорить, что социальные условия жизни, особенно в капиталистическую эпоху, способствовали развитию их интеллектуальных способностей, то нельзя не заметить, что те же условия никак не способствовали развитию их нравственности. То есть ум развивался вместе с приемами конформизма, что приводило, с одной стороны, к спросу на еврейский ум, с другой, к удивительной беспринципности, когда евреи – при Ленине, Сталине, Путине, Мамае-Батые - оказывались среди руководства самых мерзких режимов, в том числе советских сателлитов в виде так называемых народных демократий Восточной Европы. То есть, когда сталинский режим клепал поднадзорные и легко управляемые правительства в Венгрии или Польше, то именно местные евреи с наибольшей готовностью предлагали себя в услужение-управление (о чем в той же Польше очень хорошо помнят). Точно по этой же причине среди мерзких русских олигархов (читай: номенклатурных начальников, конвертировавших свою принадлежность к советской элите партийного, комсомольского, кагэбэшного разлива в постперестроечные заоблачные состояния) евреев так много.

И здесь одно из двух: хотите гордиться еврейским умом, отвечайте за еврейский конформизм. То есть нобелевские премии идут в одном наборе с политической и моральной беспринципностью. То же самое я могу сказать и русским: очень охота считаться шибко духовными и причислять себя к нации Пушкина, Толстого и Достоевского, не забудьте, что были жандармами Европы пару веков, что у большинства народов Европы есть основания люто ненавидеть вас, как тех, кто их жестоко лишал свободы и подавлял всякие попытки поднять голову.

Может, потому у евреев и русских вполне комплиментарные отношения, что они знают, что у обоих рыльце в пушку?

Поэтому благоразумнее обходиться без национальной гордости.

Понимал ли я, собираясь в Америку, что русские евреи-эмигранты вряд ли развернут передо мной скатерть самобранку своих тайных и явных достоинств? Понимал, еще как. Феномен эмиграции изучен досконально. Человек, решающийся покинуть родину, сменить среду обитания, где, прежде всего, ему известны механизмы самоутверждения, заключенные в знании языка, культуры, психологии ближних и дальних, должен иметь для этого большую обиду. То есть без обиды, без желания залечить раны и, одновременно, кого-то символически укорить, поставить на место, призвать к ответу за причиненную боль, даже самые тупые сидят в своих Жмеринках и Мухосрансках, не помышляя ни о Земле обетованной, ни об американской мечте. То есть все эти сионистские идеи – идеи глубоко обиженных на родине людей, которым легче свалить ответственность за неполучившуюся жизнь с себя на то, что им всегда мешали. И мешали потому, что они евреи. Тем более, что, действительно, трудно представить себе еврея на территории России, который ни разу бы не столкнулся с проявлением дискриминации по национальному принципу.

Вот я, даже если не брать те проблемы со сверстниками, которые имелись у меня в детском и подростковом возрасте, многократно сталкивался с этой самой дискриминацией. Особенно при поступлении в университет-институт, когда, несмотря на связи моего отца, многие факультеты и учебные заведения оказались для меня фактически закрыты. То же самое произошло после окончания вуза, когда неожиданно выяснилось, что ни в одно приличное место на работу меня не берут, не смотря на мой без пяти минут красный диплом, а туда, куда берут, самому совсем не хочется.

Но я, надо сказать, относился к этому более чем спокойно. Проблему бытового антисемитизма я для себя решил – никто, начиная с шестнадцатилетнего возраста, даже не помышлял о том, что попытаться меня обидеть по национальному или другому признаку. А вот антисемитские поражения в правах, столь распространенные в период так называемого брежневского застоя, естественно интерпретировались мной как очередные проявления советской власти, ненавистной настолько, что личные проблемы уже не увеличивали степень ее неприятия.

Надо ли говорить, что проблемы с работой и учебой, как и проблемы унижений, которым я, как еврей, подвергался в детстве, ни разу не возбудили в моем мозгу мысль об эмиграции? То есть я как бы пошел по другому пути, вместо того, чтобы замесить на детской обиде тесто национальной идентичности и начать мечтать о месте, где никто никогда не упрекнет меня в том, что я еврей, я стал таким, кого никому в голову не придет упрекать – себе, блин, дороже.

Но советской власти было, конечно, глубоко наплевать на мои успехи в каратэ и культуризме, ее куда больше занимало, что я начал публиковаться в самиздатских и эмигрантских журналах. Однако то, что меня, в конце концов, турнули со всех более-менее приличных мест работы, типа музея-Летнего дворца Петра и библиотеки, и заставили-таки уйти в котельную, я не интерпретировал, как преследование меня, как еврея. Точно также я ни видел ничего специфически антисемитского, когда мной стало заниматься КГБ (причем, как выяснилось уже в перестройку, КГБ заинтересовалось мной задолго до того, как я это обнаружил). Но и здесь мне не приходило в голову, что ребятам с Литейного не дает покоя моя национальность. Я ненавидел советскую власть и не скрывал этого, ни в разговорах или на письме, ни в «Клубе-81», где, как я понимаю, моя максималистская позиция особенно вызвала раздражение, так как я был среди тех немногих, кто ломал игру, нацеленную на приручение неофициальной культуры. И даже когда совсем запахло жареным, и кэгэбэшники, занимавшиеся ленинградским андеграундом, открыто стали передавать мне прямые угрозы и предупреждения, а потом и попытались взять в оборот, идей бежать в какое-нибудь консульство за вызовом и валить из этой глупой и подлой страны не возникало.

Подлой и глупой была власть, страну свою дурацкую я любил. Любил как себя, как любят то место, где тебе не просто хорошо, а лучше, чем где бы то ни было еще. То есть если это показалось пафосным, а это может показаться пафосным, и я не помню, произносил ли я раньше глагол «любить» в столь широком применении, то я, конечно, готов его взять обратно. Если только в нем кому-то померещился пафос, но как мне еще было относиться к ситуации, когда все вокруг говорили на языке, ставшем инструментом моего самоутверждения? Что все в той или иной степени интересовались, просто жили культурой, ставшей областью применения моих способностей? То есть я думаю, ничего страшного не будет, если я скажу, что русскому писателю лучше всего жить в России, даже если Россия – идиотская, очень часто нелепая и глупая, а в смысле уважения к человеку, самая последняя на земле, не исключая Мьянму и Зимбабве. Ну, короче, не знаю, как еще демпфировать пафосное слово «люблю» в применении к среде обитания.