Чеслав Милош - Порабощенный разум

Члены Союза Патриотов еще до войны согласились заплатить цену: во имя логики истории они готовы были перечеркнуть независимость собственной страны. Находясь в России, они платили эту цену на практике: им нельзя было выказать солидарность с несчастными толпами депортированных (депортировали не только бывших землевладельцев, фабрикантов и чиновников; большинство составляли люди бедные: крестьяне, лесники, полицейские, мелкие еврейские торговцы). Депортированные были той человеческой мезгой, которая не принималась в расчет; их способ мышления носил печать прошлого; с наследниками Польши помещичьей и буржуазной, вспоминающими довоенные времена как потерянный рай, что же еще было делать, если не держать их в лагерях и в далеких колхозах? Члены Союза Патриотов могли сочувствовать им как людям, но это сочувствие не должно было влиять на политические решения. Впрочем, тиф, голод и цинга уничтожали этот человеческий материал так эффективно, что через несколько лет их проблема могла перестать существовать.

Гамма, семья которого была среди депортированных, понимал, почему они вспоминали довоенные времена как потерянный рай. Их жребий, хотя и не худший, чем жребий остальных жителей Советского Союза, был мрачный, поскольку они не были привычны к голоду и к плохому климату. Когда польское эмигрантское правительство заключило соглашение с Москвой [138] 30 июля 1941 советский посол в Лондоне Майский подписал соглашение с генералом Сикорским, премьером польского правительства в изгнании. , касающееся создания в Советском Союзе польской армии, и когда советское правительство объявило амнистию для поляков [139] 12 августа 1941. , из лагерей на севере хлынули массы людей, стремящиеся на юг. Это были толпы оборванных нищих, в состоянии крайнего истощения; их трупы устилали улицы городов юго-восточной России. Из этих полуживых людей создавали армию. Это была армия, зависимая от эмигрантского правительства в Лондоне. Гамма, как и российские правители, смотрел на эту армию как на армию классового врага; это был лишь временный союзник, как англичане и американцы.

Командование польской армии искало офицеров; около пятнадцати тысяч польских офицеров были интернированы Советским Союзом согласно пакту Молотова-Риббентропа. Теперь найти их было невозможно. Гамма знал, что попытки лондонского польского правительства найти пропавших офицеров не увенчаются успехом. Это был вопрос деликатный, говорить о нем не надлежало. Убийство интернированных военнослужащих вооруженных сил государства, с которым не было войны, как правило, не практикуется цивилизованными нациями; однако логика Истории требует иногда таких операций. Польские офицеры — это были «кадры» той Польши, которую нужно полностью изменить с помощью Советского Союза: кадры, защищающие прежний строй. Большинство из них составляли офицеры запаса: в гражданской жизни это были учителя, юристы, врачи, чиновники — стало быть, интеллигенция, приверженность которой к прошлому препятствовала проведению навязанной сверху революции. Принимая во внимание, что уничтожением этой интеллигенции в Польше в это же время эффективно занимались немцы, пятнадцать тысяч было значительным числом, и не совсем немотивированным было использование жестоких методов, лишь бы от этих людей избавиться. Гамма и другие члены Союза Патриотов, узнавая о напрасных попытках представителей лондонского правительства найти след интернированных, обменивались ироническими взглядами.

Одним из интернированных офицеров был молодой профессор университета [140] Станислав Свяневич (1899–1997). , в стенах которого Гамма и я провели лучшие годы юности. Этот профессор с либеральными склонностями в свое время сокрушался, когда арестовали Гамму и его товарищей. Однако он был автором нескольких научных работ, представлявших Советский Союз не совсем в хорошем свете. Его фамилия фигурировала в картотеках. Власти после многих поисков напали, наконец, на его след. Случилось это, однако, поздновато: телеграмма, требующая немедленно перевезти профессора в тюрьму в Москве, пришла на железнодорожную станцию, на которой как раз выгружали эшелоны пленных, чтобы убить выстрелом из пистолета в затылок в лесах неподалеку. Профессор не разделил их судьбу только потому, что сложные случаи — как требует бюрократия — должны быть изучены тщательно. После амнистии он выбрался из России.

Во взглядах многих поляков, которые могли присмотреться к жизни Советского Союза вблизи, происходили перемены. Бывшие коммунисты, побывав в тюрьмах и лагерях, вступали в армию лондонского правительства. Одним из них был выпущенный из тюрьмы после амнистии поэт Б. [141] Членом польской компартии Броневский не был. Когда польская армия была эвакуирована из России на Ближний Восток (позже она будет участвовать в боях в Италии), поэт Б. был счастлив, что покидает страну так и не реализованной в течение тридцати лет надежды. Позже, по окончании войны, он, однако, не мог выдержать эмиграции. Он вернулся в Польшу, которой правили Гамма и ему подобные. Теперь каждый ребенок в польской школе учит наизусть его «Оду Сталину» [142] Поэма Броневского «Слово о Сталине», написанная в 1949, впервые была напечатана в том же году в сборнике «Строфы о Сталине. Стихи польских поэтов», ею и открывался сборник, там публиковались стихи Е. Путрамента, К. И. Галчиньского и еще десятка поэтов; с 1956 Броневский запретил эту свою поэму перепечатывать. К мыслям о Броневском и о послевоенной Польше Милош не раз возвращался в позднейшие годы. В одном из эссе, вошедших в книгу «Сад наук» (1979), он писал: «…Конечно, страх в Польше 1951 года был вездесущим, и это он диктовал мелодию. Но „Порабощенный разум“ был задуман как книга не только о Польше. Впрочем, страх, содержащийся в самом слове „порабощение“, не есть понятие однозначное и включает в себя гораздо больше, чем страх за свою шкуру. Чего ж боялся, например, Владислав Броневский, человек отважный из отважных? Боялся одиночества, нуждался в постоянных аплодисментах и похвалах и прикованных к нему глазах зала, продавал душу дьяволу, чтобы это иметь. Но Броневский очень рано, в молодости, пережил „гегелевский укус“, когда в 1920 году, будучи солдатом Пилсудского, он нашел произведения Ленина как трофеи в захваченных советских военных обозах, и „историческая необходимость“ значила для него то же, что для стольких западных писателей. Это главная разновидность страха тех, кто знает: страх, как бы не обидеть богиню-Историю (наш век — это век мифологических фигур, в большей мере, чем во времена, когда говорили о Марсе и Фортуне), ибо, только завоевав ее благосклонность, „останешься в литературе“». .