Чеслав Милош - Порабощенный разум

Наша игра шла не только в Польше. Не без влияния Гаммы Ежи, который стал католическим поэтом, был послан культурным атташе во Францию, я — культурным атташе в Соединенные Штаты. [149] Поэт Ежи Загурский был культурным атташе в Париже в 1947–1948; Милош в декабре 1945 выехал в США, вначале работал в польском консульстве в Нью-Йорке, с 1947 был культурным атташе посольства в Вашингтоне. Пребывание за границей давало значительные преимущества: я публиковал нахальные поэмы [150] Милош имеет в виду поэму «Нравственный трактат», которую К. Выка опубликовал в апрельском номере журнала «Твурчость» в 1948; на этой поэме Милоша воспитывалось целое поколение молодых инакомыслящих поляков после войны. и статьи, в которых таились оскорбления Метода. Когда я замечал, что струна чересчур натянута, я посылал в Польшу что-нибудь такое, что могло бы свидетельствовать, что я дозреваю до обращения в веру. Гамма писал мне сердечные и лживые письма. Оба мы совершали ошибки. Гамма знал: риск, что я убегу, невелик: больше, чем кто бы то ни было другой, я был связан с моей страной; я был поэтом, я мог писать только на родном языке, и только в Польше была публика, состоящая преимущественно из молодежи, у которой я мог найти понимание. Он знал также, что я боюсь стать эмигрантом и обречь себя на бесплодие и пустоту, которые всегда присущи изгнанию [151] История польской поэзии давала и противоположные примеры; недаром поляки говорят и пишут о Великой Эмиграции XIX века. Эмигрант Милош стал крупнейшим польским поэтом-изгнанником XX века. . Он, однако, переоценивал мою привязанность к литературной карьере. Я знал, что его письма фальшивы. Но трудно отказаться от мысли, что в проявлениях чьего-то чувства не кроется частица подлинной дружбы. Я полагал также, что он достаточно умен, чтобы не ждать от меня обращения в веру. Пришла минута, когда он решил пустить в дело свой кинжал. Это произошло в Варшаве. Удар Гаммы был сильный, но он промахнулся, доказательством является то, что я могу написать этот портрет. [152] Путрамент, который в 1945 рекомендовал Милоша на дипломатическую работу, в конце 1950, на вопрос руководства партии, можно ли и сейчас надеяться, что Милош не убежит, ответил отрицательно; у Милоша отобрали заграничный паспорт, но ему удалось, благодаря заступничеству министра иностранных дел Зыгмунта Модзелевского, старого коммуниста, с которым власти считались, все-таки уехать в Париж.

Выезд Гаммы за границу произошел в тот момент, когда новые власти справились с первоначальным беспорядком и можно было предвидеть длительный период относительной стабилизации. Исключение из игры крестьянской партии, поглощение социалистов [153] В декабре 1948 ППС, организованная в Польше в сентябре 1944, была объединена с Польской рабочей партией, ППР, в Польскую объединенную рабочую партию. — эти проблемы в ближайшем будущем не представлялись чересчур серьезными, и результат был заранее предопределен; в целом это должен был быть период НЭПа; в культурной жизни рекомендован был либерализм. Гамма считал, что после нервного напряжения предыдущих лет ему положено немного покоя, он возглавил одно из дипломатических представительств.

Новую жену он послал на воспитание в одно педагогическое заведение в Швейцарии, чтобы ее там научили языкам и хорошим манерам. Вскоре из солдатки в неуклюжих русских сапогах она превратилась в куколку с высветленными волосами и длинными, крашеными ресницами. Она выглядела très chic [154] Очень шикарно (фр.). . Носила лучшие парижские платья. Гамма, пользуясь спокойной обстановкой, много времени уделял писанию. Он написал большой роман [155] Путрамент Е. Действительность. Варшава, 1947; рус. пер. — М., 1948. , темой его был процесс группы молодых сталинистов в нашем университетском городе, процесс, в котором он сам был одним из обвиняемых. Политически роман был безупречен; его спешно издали, и рецензенты не жалели похвал; правда, похвалы не были столь горячими, как можно было бы ожидать; в нашей стране стиль прозы еще не подвергся тогда должной стерилизации, тогда как роман Гаммы уже имел все черты того идеологического упражнения, которое в России называется романом. Город Вильно, где происходило действие, был в годы нашей юности местом чрезвычайно живописным — не только благодаря окружающим его лесам и холмам или своей архитектуре, но также благодаря многообразию сосуществующих там культур и языков. Ничего из этой живописности не просочилось в прозу Гаммы. Поразительно бесцветная, лишенная дара воссоздания чувственного богатства мира, она служила исключительно средством информации о событиях и людях. С событиями и людьми, однако, было ненамного лучше. Без труда узнавая действительных людей в героях романа, я мог констатировать, что Гамма не был точен в изображении персонажей. Воображение писателя часто преображает людей, которых он мог наблюдать: сгущает краски, выделяет из многих психических черт те, которые для героев наиболее характерны; если писатель хочет верно представить действительность, он часто убеждается, что неверность бывает наилучшей верностью; мир неисчерпаем в своем богатстве, и чем больше усилий ничего не потерять из правды, тем больше оказывается чудес, не поддающихся описанию пером. Неточность Гаммы была иного рода. Он создавал, как требовал Метод, абстрактные типы политических деятелей. В эти готовые формы он втискивал живых людей; если они не помещались, он без стеснения отрубал им голову или ноги. Главные персонажи — Стефан и Хенрик — были редуцированы, сведены к их участию в политической деятельности. А я, который был хорошо знаком с ними, знаю, какими сложными личностями были эти люди. Хенрик, встретивший смерть перед немецким расстрельным взводом, был человеком несчастным, внутренне раздвоенным; он был самым ярким примером трагедии польского коммуниста, разрывающегося между двумя верностями [156] Милош имеет в виду верность коммунизму и верность Польше. О Дембиньском он писал чуть позже в главе «Марксизм» в книге «Родная Европа»: «При его исключительных способностях и динамичности, он, наверно, сыграл бы впоследствии важную роль в Польше или сел бы в тюрьму. Но его расстреляли немцы в 1941-м». . Стефан, который по возвращении из Москвы стал одним из диктаторов государственной экономики [157] С. Ендрыховский — министр мореплавания и внешней торговли ПНР (1945–1947), заместитель председателя комитета государственного планирования (1947–1951), вице-премьер (1951–1956), позже — на министерских должностях. , всегда представлял для меня не меньшую загадку. Тяжелый, угрюмый мужчина, тип советского чиновника, он совершенно изменился с того времени, когда колебался, выбрать ли сталинизм. Я знал его, когда он писал стихи и проницательные размышления о литературе. Тогда это был молодой Фауст — упивающийся красотой мира, ироничный, блестящий, беспощадный. [158] В книге Милоша «Родная Европа» Стефан Ендрыховский описан под его прозвищем студенческих времен «Робеспьер»: «Благодаря блестящему и саркастичному уму Робеспьера наша группа оказалась зачатком левого движения и наделала шуму не только в университете». Роман Гаммы назывался «Действительность», но от действительности в нем было мало. Это был скорее памфлет на предвоенную Польшу, хотя попытку демонизировать тогдашнюю нерасторопную полицию и тогдашних апатичных судей трудно было бы назвать удачной.