Иван Толстой - Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ

Говоря Жаклин о «духовной инициативе», Пастернак – юрист! – отгораживался от азбучных юридических обстоятельств, от невозможности строить деловые отношения на эфемерной основе. Предлагая волку с овцой жить дружно, он бы, вероятно, не удивился появлению очередного Евграфа с волшебным цилиндром.

В полном противоречии с этим самообманом, в переписке Бориса Леонидовича все чаще начинают обсуждаться весьма земные денежные вопросы. 31 января 1959 года он писал Жаклин:

«Что касается денежных дел, то я не могу придти к окончательному решению. Я даже не представляю себе общей суммы, которую собрал для меня из разных источников Фельтринелли и которую он где-то хранит. Я не хочу этого знать, потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как нераскаявшегося предателя родины, от которого ждут, что он повинится и поступится своей честью, чего я никогда не сделаю. Если я воспользуюсь заграничными деньгами, то стану настоящим предателем. Я не знаю общей суммы, но она должна быть очень велика. Если она находится под защитой (или под именем) Фельтринелли, пусть так и останется, пусть он берет оттуда деньги по моим указаниям, если ему не трудно, и если он еще согласен терпеть мои колебания и невольную медлительность.

Возможно, что атмосфера вокруг меня изменится. Но я ему бесконечно признателен, больше, чем он может себе представить, за благородство его хлопот и услуг, за трудности и неприятности, которые постоянно возникают у него из-за меня. Он всегда был в высшем смысле честен по отношению ко мне. Не забывайте этого, Жаклин, и не спорьте с ним, не давите на него, – это чистое, легко устранимое недоразумение. Но если он устал от меня (у него есть на это право), тогда я буду умолять Вас заменить его в этой роли и передать все деньги под Ваше наблюдение».

Получив финансовый отчет от Фельтринелли и узнавая время от времени сторонними путями о своих доходах за границей, Пастернак 2 февраля 1959 года писал в Милан через Париж, прося выплатить денежные суммы по приложенному списку. Здесь были и родственники, и переводчики, и незнакомые ему лично корреспонденты, и московские корреспонденты западных агентств, помогавшие в переправке писем.

По десять тысяч долларов полагалось сестрам Лидии и Жозефине, Жаклин де Пруайяр и Элен Пельтье, по пять – Окутюрье, Мартинезу, Цветеремичу, Максу Хейуарду и Мане Харари, по десять – Д'Анджело и Руге, и так далее. В списке был и Джузеппе Гарритано, пришедший в ужас, узнав о том, что ему что-то достанется. По какой-то неведомой причине он боялся, что его имя будет разглашено.

Письмо это, попав к Жаклин, у нее и задержалось, а следом к ней пришла спешная открытка от Ивинской, которая требовала его вовсе не отсылать, потому что, якобы, должны последовать изменения в перечне одаряемых.

Несомненно, запах денег, впервые повисший в воздухе с этих дней начала 59 года – громадных денег, с которыми Пастернак не знал, как поступить, – вскружил голову Ольге Всеволодовне. Именно здесь истоки той драмы, которая разыгралась полутора годами позже, сразу после смерти Пастернака.

Запах денег. Десятки, сотни тысяч долларов, лежащие где-то за стеной. Гонорары, которые можно получать за Хемингуэя. Таинственные доллары, выписываемые простым росчерком пастернаковского пера какому-нибудь Гарритано за мелкую услугу. А что, если Гарритано?.. Нет, Гарритано боится. Может быть, не побоится кто-то другой?

Кстати, Гарритано узнал о включении его в список именно от Ольги Всеволодовны. Она была в курсе того, как легко «классюша» раздает богатства. Классюшей они с дочерью называли Пастернака.

Страшная вещь искушение. Опасно допускать до денег неуравновешенного и исстрадавшегося кассира.

Лето 1960-го было не за горами.

Пастернак меж тем регулярно справлялся у Фельтринелли, выполнил ли он его поручение. Тот выдал деньги только осенью.

Все яснее становилось, что с другими произведениями – и с ранними, на которые поступали запросы из-за границы, и вообще со стихами – Фельтринелли никак не справится. Тонкую издательскую работу можно было поручить только человеку деликатному, да еще и слависту.

В письме в Милан, уступчиво, стараясь в каждой фразе не обидеть, Пастернак писал:

«Ничего из сделанного мною тут уже не напечатают, ни переводы, ни мои оригинальные работы. И заниматься всем этим, совместно обдумывать, добиваться взаимопонимания по почте, такой ненадежной, медленной и неблагожелательной, и из такого далека и в ограниченные сроки – это мучение, это неразрешимая задача и несчастье. Вот почему возникла необходимость и цель, ради которой, при всем своем полном доверии к вам, я решился установить и признать существование за границей человека в своей собственной роли, сходных вкусов, придирчивого выбора, критической осведомленности, понимания того, что нужно делать, принимать, отклонять, желать и к чему стремиться в тех избыточных для меня возможностях, которые появляются со всех сторон и в слишком большом количестве.

Я не могу себе представить никакого соперничества или столкновения между вами, поскольку г-жа де Пруайяр – мое alter ego – знает и признает так же, как я сам, вынужденно двойственную роль, которую я возложил на вас – по необходимости молча и без возражений поддерживать мои заявления, хотя и редкие и запаздывавшие, но все же лицемерно уязвляющие ваше достоинство, и то, что вам пришлось делать без моего ведома или против меня, и то, что я вынужден был предпринять с вашего разрешения в положении крайнего неописуемого насилия, и то, что все в мире поняли и простили мне мою скрытность. Пусть так и будет. Но всегда находятся наивные люди, которые не представляют себе смертельной тяжести этого ярма, этой приторной и позолоченной жестокости и принимают за чистую монету мои лживые обвинения и, таким образом, вероятно, отягчают вашу репутацию несправедливыми упреками. Я вам дорого обошелся, я каюсь в этом, и моя вторая душа, г-жа де Пруайяр никогда не забудет ваши заслуги и страдания во всей этой двусмысленной и щекотливой ситуации» (Континент, № 108, с. 234—235).

16 февраля Фельтринелли отвечал:

«Дорогой Борис Пастернак, дорогой Друг, (...) Что касается мадам де Пруайяр, то должен Вам признаться, что я был болезненно задет тем, что Вы захотели сделать ее своей представительницей в Европе, ничего мне не сказав, тогда как в течение достаточно долгого времени я практически нес на себе всю ответственность и имел честь представлять Вас. Я не понимаю, почему мадам де Пруайяр появилась только сейчас, упрекая меня, что я ничего не знал о том, что она так долго от меня скрывала.

Я не мигнув переносил разного рода унижения, но это бьет по мне всего сильнее. Все издательские дела и ответственность за них я, как мне кажется, вел соответственно Вашим указаниям и, когда они отсутствовали, – в духе Ваших пожеланий. (Против этих слов Пастернак написал: «Это не так» и поставил знак МВ. – Ив. Т.) Поэтому, когда меня лишают доверия и опоры на Ваш авторитет, это для меня слишком горестно и неожиданно. (...) У меня много неприятностей со стороны мадам де Пруайяр. Она позволяет себе оспаривать все, что я предпринял, стесняя меня и противодействуя всем моим законным действиям и инициативам, сделанным раньше, чем она в это вмешалась и объявила мне о своих полномочиях. Она требует, чтобы я передал ей все договоры. Ладно, я сделаю это, если это по Вашей воле.