Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Он просто бегает, прячется, странствует — воцаряется хаос, бесцельность; так странствуют герои русского фольклора. Да и все у Шолохова только и делают, что перемещаются: подробно фиксируются передвижения войск, перебежки героев от красных к белым и обратно, и все это гигантское движение происходит на сравнительно небольшой территории, почему все и встречаются постоянно… Роман-странствие — самый древний, самый простой сюжетный архетип. Иван-дурак и Иван-царевич (не одно ли и то же лицо?) ходят за тридевять земель, которые незнамо где расположены; персонажи Рабле, Сервантеса, де Костера вечно странствуют, кого-то встречают, рассказывают свои истории, выслушивают чужие… По этому же принципу выстроен не менее архаичный и не менее знаменитый роман Гашека «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны», в котором, если вдуматься, перемещений войск не меньше, а то и больше, чем в «Тихом Доне». Считается, что эти военные, протокольные, справочные вставки — такая-то дивизия поехала туда, такой-то полк пошел сюда — в живую ткань чужого любовного романа вписывал сам Шолохов. Но вот парадокс — без этих вставок роман не был бы великим. Ибо эти хаотические перемещения (смысла которых читатель, не будучи военным историком, не понимает все равно) — лишь часть общего движения в никуда, бега на месте, бессистемного кровавого верчения вокруг своей оси. Чем кончилась революция? Новым закрепощением: ничем. Ради чего перебили столько народу? Ради чего любил Григорий Наталью и Аксинью, потеряв обеих? Ради чего метался между белыми и красными, возненавидев тех и других? Ответа нет: хаос. И этот хаос называется русской жизнью, не имеющей ни одного морального закона или твердого религиозного основания: все — только легкая пелена над бездной. И бездна обнажается при первом социальном катаклизме — даже с какой-то радостью, с пьяным наслаждением.

Я осмелюсь напомнить читателю еще об одном романе, начатом, когда автору было двадцать три года, как Шолохову в момент публикации первого тома «Тихого Дона». Молодой автор закончил свой эпос в тридцать лет (Шолохов — в тридцать пять). Паузы между написаниями новых частей романа все возрастали и возрастали (как и у Шолохова): первые главы «Онегина» написаны стремительно, а вторая половина книги — главы с пятой по восьмую — писались медленно и трудно, так что автор и не чаял закончить сочинение. Главное же — он и не знал, чем ее закончить. Его Онегин с равной легкостью мог прийти к декабристам, поехать воевать на Кавказ, а то и все сразу — прийти к декабристам и оттуда попасть на Кавказ; ясно было одно — умный и сильный герой выломился из своей среды, потерял женщину, убил друга и оказался в роковой пустоте. «Тихий Дон» — про то же самое; и как Пушкин в двадцать третьем году, в Одессе, «даль свободного романа сквозь магический кристалл еще неясно различал», — так и Шолохов в начале работы понятия не имел, куда придет Мелехов. И это, в сущности, по русским обстоятельствам неважно — ибо все одинаковы; из «Тихого Дона» вполне ясно, что красные и белые леплены из одного теста, все они бывшие соседи, и категорически невозможно понять, почему одни пошли убивать других.

Для Онегина в финале, как для бедной Тани, «все были жребии равны»; человеку выжженному, опустошенному — либо просто слишком талантливому — деваться некуда. Отсюда искание смерти, невозможность приложить себя ни к одному из дел, какими увлекается большинство, неспособность опьяняться коллективными гипнозами — самая что ни на есть байроническая тема, а байронизм ведь — удел молодых. Особенно начитанных молодых (Шолохов в молодости читал много и бессистемно). Мелехов достойно пополнил плеяду лишних людей в русской литературе — и не зря в его фамилии (только «о» заменено на «е») прочитывается шолоховская. Молодой талантливый чужак, равно ненавидящий белых и красных, — вот гипотетический автор эпопеи, и, чем вычислять этого автора среди шолоховских ровесников и соотечественников, я предпочитаю допустить, что это он сам и был. Потому, что эта же коллизия — сильный человек, не нужный собственной Родине, — прослеживается и в гениальном, несомненно аутентичном его рассказе «Судьба человека».

Шолохов, правда, заканчивал роман зрелым писателем, а потому угадал единственное пристанище человека, лишившегося всех убеждений и всех надежд. Таким пристанищем оказывается семья — самая тесная, кровная, родовая связь. И потому Григорий Мелехов в финале «Тихого Дона» держит на руках сына — «это было все, что покамест связывало его с этим огромным, блистающим под холодным солнцем миром» (изощренный стилист никогда себе не позволит такого нагромождения творительных падежей, но Шолохов был не стилист, а прозаик, совсем другое дело). Наша страна, лишившись всех смыслов и всех надежд, тоже обратилась к самому древнему, кровному и родовому, но и самому темному, звериному: к «Своим». Я уже писал о том, что названия фильмов последних лет — «Брат», «Сестры», «Свои», «Родственники» и даже «Мой сводный брат Франкенштейн» — выстраиваются в странную, смутную летопись степеней родства. Но родство остается тому, у кого нет ничего другого: безрадостный итог страшного века, оставившего Россию с тем же кругом неразрешенных проблем, по которому она ходила весь девятнадцатый и весь двадцатый. Ничто в новом веке не указывает на внезапное обнаружение новой национальной идентификации. А стало быть, Григорию Мелехову останется вечно выбирать между женой и любовницей — как выбирает Россия между свободой и величием, — а в конце концов терять и то, и другое.

Возвращаясь к своему покосившемуся хутору и грязному голодному сыну. Кто-то скажет, что ничего более важного в жизни и нет. Может быть.

Но не в том дело, а в том, что написать такую книгу способен только очень молодой человек. Виктор Астафьев мне так это объяснял: «Чтобы написать такую страсть, надо, чтобы стоял до звона!.. И конца своим силам не знать, чтобы на эпопею замахнуться». Действительно, эпопея — по дерзновенности замысла и ощущению бескрайности своих сил, — удел людей сравнительно молодых: Солженицын задумал «Красное колесо» в семнадцать лет, и замысел его книги недалеко ушел от первоначального, называвшегося еще «Люби революцию!» (только вектор поменялся). Эпопея — вообще жанр архаический, жанр детства литературы; и потому он так любим молодыми, к старости все больше тяготеющими к рассказу, короткой повести…

А еще — молодой человек не знает смысла жизни. Писательство — его инструмент познания мира. Потому он и пишет — чтобы таким образом понять. Шолохов таким образом понял Россию — страну без закона, без морали, без традиции (ибо все это либо не прижилось, либо погибло).