Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать»

Здесь есть еще один нюанс, которого хотелось бы коснуться именно сейчас, когда население России повально сводит счеты со звездами, всячески им напоминая, что они «как все», а стало быть, и отвечать должны, «как все». Это особенно смешно в России, где человеку, хоть на миллиметр поднявшемуся над массой, становится можно очень многое — закон-то не работает, и потакают звезде со страшной силой. Звезде в самом деле очень многое можно — но тут ей не следует забываться, поскольку, по точному наблюдению Пастернака в одном из писем к Ольге Фрейденберг, Россия для того только и возносит кумира, чтобы низринуть. В этом, видимо, есть особый смак. За всеми этими периодическими низвержениями (всегда, кстати, приходящимися на эпохи упадка — еще и для того, чтобы отвлечь народ от истинных проблем) совершенно забывается тот факт, что гений — в самом деле не вполне человек, что от него чуть больше требуется и потому ему чуть больше можно. Понятна и извинительна мания чистоты у Маяковского, объяснимы маниакальные вспышки ревности у Пастернака в 1935 и у Шварца в 1937 году (им изменяла Родина — а им казалось, что жена, обычная аберрация), нет ничего необычного в стремительно возникавших и стремительно проходивших влюбленностях Цветаевой. Судить гения по человеческим меркам, может, и следует с юридической точки зрения, — закон для всех один, — но в личных отношениях, юриспруденции, слава Богу, неподвластных, для него писаны другие законы. И нет тут ничего необычного — так что все эти безглянцевые подборки свидетельств лишь стирают важную грань: валят в одну кучу свидетельства посредственностей, клевету завистников и адекватные, дружеские воспоминания тех, кто при жизни знал цену Лермонтову или Блоку.

Особо следовало бы, наверное, поговорить о книгах типа коллажа «Анти-Ахматова» (не стану в очередной раз поминать автора, тем более, что вышедший два года спустя «Другой Пастернак» оказался вовсе уж пуфом, попыткой с негодными средствами, с нечеловеческими потугами автора высказать что-нибудь новое по делу — и с полной неспособностью ни к чему, кроме коллекционирования цитат). Тут уж мы имеем дело не с попыткой соскрести глянец, а с нормальным хамством в адрес гения, причем исходит это хамство не от мемуаристов, а от автора, щедро комментирующего собственные домыслы. Нужна ли борьба с ахматовским мифом? Если автор ощущает себя прирожденным разрушителем репутаций, упрямым мифоборцем и правдолюбцем — ради Бога; если, как Жолковский, видит структурные противоречия и несоответствия в самом мифе — его работа из демифологизаторской превращается в научную, и это только на пользу. Но если автора занимает сведение счетов сугубо личных, с переходом на прямые оскорбления человека, который ответить уже не может (у Ахматовой и прямых потомков не осталось, чтобы в суд подать), — это не имеет ничего общего с разоблачением. Это нормальный пиар: ведь имя Ахматовой, как заметил недавно Михаил Ардов, — превосходный бренд. Что делать с такими пиарщиками? Не замечать — значит развращать; вернее всего, напротив, открыть им самую широкую дорогу. В таких случаях, ввиду незначительности собственного багажа, выдыхаются они стремительно, что и требовалось доказать.

…В том, что сегодня — эпоха «кумиров на судне», в принципе нет ничего страшного: это лишь новое доказательство того нехитрого факта, что мы на спаде, что у нас нет ни консенсусных ценностей, ни идеалов, ни внятных представлений о будущем. Симптом надо приветствовать — он делает ситуацию наглядней; вопрос, что делать дальше. А дальше все просто: видеть, понимать и не участвовать. Любить кумиров и посильно объяснять, в чем их величие. И почаще вспоминать анекдот о том, что Петр Ильич Чайковский был, конечно, не чужд известных d'pravations sexuelles, но дорог он нам не только этим.

№ 9, сентябрь 2009 года

Российская фантастика действительно в кризисе, но это не тот перманентный кризис, в котором пребывает толстожурнальная проза, и не тупик, в который зашел социальный реализм (ему вообще нечего делать в отсутствие мировоззрения, а людей с мировоззрением почти нет — для его выработки сегодня требуются самостоятельность и кое-какие знания). Это скорей временная растерянность подростка, которого впервые в жизни усадили за руль взрослого автомобиля. Как рулить — он в принципе понимает, как устроена машина — тем более. Но тут все по-взрослому, салон шикарный, кожей пахнет, кругом ездят крутые, и пока страшно.

По ряду причин вышло так, что русская фантастика серьезно потеснила так называемый мейнстрим, а может, и одолела его. Получилось так не в силу общемировой деградации, всеобщего интереса к сказкам и фэнтези, — в России как раз фэнтези читают главным образом подростки, и то специфические, — а по причине действительно варварского обращения с традиционной литературой. Во-первых, ей было почти ничего нельзя: осмысливать действительность не смей, критиковать подавно, адюльтер не упомяни, груди и коленки тем более, формальный поиск разрешается от сих до сих, при этом нежелательна правда, проходящая по разряду «быта», и нужен героизм, но в рамках правдоподобия. Плюс пять принципов соцреализма, из которых обязательны к выполнению три: изображение человека труда, вооруженность единственно верной теорией плюс исторический оптимизм (действительность в ее революционном развитии и романтическая приподнятость со временем отвяли).

Какую прозу можно получить на выходе при таких требованиях? Правильно, «Первый субботник» Сорокина. Если серьезно — нормальный роман в советских условиях был не правилом, а исключением, и лишь в конце шестидесятых эти тиски несколько ослабли, да и то не из-за гуманизма, а по причине дряхлости. Стало можно писать увлекательно, разрешены были Семенов и Пикуль — два самых тиражных автора застойной эпохи, — но и они не посягали на святое: ни правды о прошлом, ни догадок о будущем у них искать не приходилось. Выросла литература подтекста, многоэтажного и многослойного, куда более насыщенного, чем у Хемингуэя, — в первую очередь Трифонов, — но считывать этот подтекст не все умели. В результате фантастике волей-неволей пришлось брать на себя решение главных задач — проектирование будущего, критику настоящего, моделирование героя нашего времени. Фантастике разрешалось чуть больше, но этого «чуть» хватило, чтобы в России расцвела одна из мощнейших в мире НФ-литератур. И это была не только и не столько космическая фантастика, порожденная эрой НТР, — это были истории, погруженные в самый что ни на есть подлинный быт, с небольшим фантастическим допущением; не столько ефремовское, сколько булгаковское наследство. Хотя и Ефремова не стоит забывать: в 1953 году опубликовать «На краю Ойкумены», где жестокий правитель истощил свой народ жестокой эксплуатацией и непосильным созиданием, а потому жрецы ищут завещание прежнего, мудрого вождя… это надо, знаете, чувствовать момент.