Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 21-30

Зачем же подменять всё это фантазиями, игнорируя реальность и лишая себя возможности действительно из низкого и пагубного состояния перейти в состояние высокое или даже высочайшее, потратив на это соответствующие человеческие усилия? Зачем нужна эта фикция, если эта фикция раз и навсегда препятствует тому, чтобы вы двинулись хоть куда-то? Вы никуда не двинетесь, если есть эта фикция! Потому что вам уже в ней хорошо. Вы там уже, в своём воображении, как бы всего достигли.

Возвращаюсь к козе, на которой русские ехали несколько веков. Которая — кривая, косая, упрямая, неловкая и всё прочее.

Чем такая коза отличается от Конька-Горбунка или от огнедышащего коня? Тем, что Конёк-Горбунок — это изобретение достаточно позднее, гламурное. Это как шкатулки Палеха. Это красивая-красивая живопись. А вот эти кривые, вонючие, дикие козы — это глубины настоящего народного фольклора.

Есть такая известная притча, в которой могущественная сила говорит герою или героине: «Ты приезжай ко мне не одетым и не голым, не верхом и не пешком». И, мучительно думая, как это сделать, герой или героиня (кажется, героиня), в итоге надевает рыболовецкую сеть на голое тело, садится на козу, и едет. И вдруг оказывается, что действительно, и не одетая, и не голая, и не верхом едет, и не пешком идёт, а едет на этой самой козе.

В фольклоре вообще и в русском, в особенности, есть понятие «самоумаление», после которого начинается восхождение. Так вели себя великие русские юродивые, так ведёт себя вообще наша культура. Когда из определённого типа самоумаления начинается неумолимый подъём, неумолимое восхождение. И когда в основе понимания собственной ситуации концентрируется одновременно очень мощное чувство того, что ты к чему-то призван, и чувство собственной недостаточности, недоделанности, как бы каких-то собственных уродств. Так вот, если нет и того, и другого одновременно — то нет фольклора, а есть гламур.

Я рассмотрел сейчас эстетический аспект того, что касается кривой козы, на которой ехали столетиями. Но есть другой аспект, который мне представляется ещё более важным. Если ехали не на кривой козе, упирающейся, мекающей, иногда едущей, иногда куда-то убегающей в сторону, а на таком замечательном коне скакали, то куда ж прискакали-то? А?

Прискакали, прошу прощения за грубость, в полную задницу. Прискакали в чудовищную ситуацию невероятного сокращения собственной территории, невероятного падения собственной промышленности, невероятного обнищания собственного населения, наркомании, беспризорности, падения нравов. И Бог знает ещё чего.

Но разве вы эту ситуацию не чувствуете? Разве она не страшна, не чудовищна? Разве у вас это всё не болит? Но если это всё не болит, какая политика? Какая борьба — если не увидеть то, что ты в реальности находишься вот здесь, в этом ужасе?

Блок по этому поводу говорил:

— и дальше добавлял:

Ну, зачем нужен этот «Палех» сегодня, эти Коньки-Горбунки, эти огнедышащие кони, этот гламур а ля рус, эта патриотическая сентиментальность? Зачем они нужны в столь беспощадной ситуации, в таком уже состоявшемся ужасе и перед лицом таких страшных угроз?

В моём спектакле по этому поводу звучат строчки: «Ах, что за героизм, зараза! Я колебал твои проказы! Твой блуд, романтику пустую! Кого сие интересует в момент, когда грядёт она?..» Героиня спрашивает: «Кто, Отче?» Он отвечает: «Чёрная Весна».

Так кому нужен «Палех», сентиментальность, патетика, сусальные, романтические образы «в момент, когда грядёт она»? Или «она» не грядёт? Или мы здесь занимаемся выдумками по поводу каких-то страшных сценариев, которые будут разворачиваться? Ну, так давайте ещё и ещё раз подумаем: мы нечто выдумываем для себя, мы создаём некую театрализацию в виде каких-то искусственных страхов? Или ситуация на самом деле страшна донельзя? Мы в аду или не в аду?

Одна за другой выходят газетные правдивые статьи и телевизионные передачи по поводу того, как именно телевидение растлевает детей, маленьких детей. О девчонках 12-летних, которые грабят в городах, раньше считавшихся оазисами научной и культурной жизни, о каких-то детсадовцах, которые фотографируют друг друга в порнографических позах… Детей не жалко? Мы же понимаем, что речь идёт не об отдельных случаях, а о том, что всё это ад, в который брошены люди. Мы же понимаем, что они сюда брошены, а не куда-то ещё! Значит, мы страшно залетели.

О каком тогда Коньке-Горбунке, о каком тогда «великом огненном коне» нужно говорить? Скромность-то нужна в подобных ситуациях? Разве непонятно, что если так сильно залетели и при этом пускаем розовые сладкие пузыри, то просто смешны донельзя?

Скажите же сами себе настоящую правду. Может быть, она пробудит что-то, может быть, она включит какие-то дополнительные резервные человеческие возможности? Может быть, тогда сможет эта коллективная личность, это соборное целое, оказавшееся в ситуации Маресьева, не в артель инвалидов идти, а взлетать в воздух и сбивать чужие поганые «мессеры»? Ведь такая возможность есть. Но она есть только тогда, когда реальность признаётся, когда на неё смотрят открытыми глазами. Когда на весь этот бесконечный ужас той жизни, в которой оказались, действительно открываются глаза. И когда понятно, что раз так залетели, раз в такой ужасприволокли сами себя, то после этого гламур, сусальность, патетика, романтическая живопись неуместны. А уместно что-то другое — то, что дышит этой последней силой одновременно самоуничижающего и самоподнимающего фольклора.

Вот такие мы. Да, залетели. Да, тащились чёрт знает как. Но это наша историческая судьба. Это наша историческая личность. И ещё посмотрим, кто быстрее доскачет до конечной цели, — вы на ваших «лошадках» или мы на этой «кривой козе». Да, вот такие, не стесняемся, прямо говорим, какие… Полюбите нас грязненькими, а чистенькими мы сами себя полюбим.

Неужели не понятно, что внутренне, морально, человечески — это единственный шанс на то, чтобы выйти из этого реального ничтожества в какой-то реальный подъём, в какое-то реальное самопреодоление? И что никакого другого шанса просто не существует? Так зачем дурачить себя и других, зачем цацкаться с собой, когда надо быть с собой так беспощадными, как только можно, в этих предельных, бесконечных ситуациях!

Может, Маресьев ещё и потому начал летать, что внутренне чувствовал: «Сдохнуть, умереть, но только не в эту артель!». Потому что он без этого полёта не мог. Потому что там, внутри него, не было какого-то повреждения, какой-то слабины, после которой ты вдруг и оказываешься в артели для инвалидов. Или пьяненьким милостыню просишь, вспоминая о том, каким ты был вчера… Ведь это же реальная возможность. Вот-вот и она наступит, вот-вот и она станет необратимой. Неужели это непонятно? Почему это непонятно? Почему?