Константин Воронков - Алексей Навальный. Гроза жуликов и воров

В школьные годы в церковь он уже не ходил, даже когда бывал у бабушки. Более того, октябренком, а потом пионером он возил ей книжки из серии «Библиотечка атеиста» и доказывал, что бога нет. Сейчас, глядя, как Навальный, завидев купола, начинает креститься, в это трудно поверить. Еще в институте он был воинствующим атеистом. Верить начал постепенно, наблюдая за своими детьми – как ребенок рождается из ничего и становится человеком. (Правда, и сейчас, считая себя православным, он кое в чем не соглашается с церковью – например, что всякая власть от Бога.)

Родителей, как известно, не выбирают, значит, можно сказать, что Алексею повезло: основой его семьи были, конечно, и долг, и любовь, но главное – уважение. Вряд ли он тогда уже знал юридический термин «презумпция», но в семье Навальных она точно была – презумпция самостоятельности каждого, даже самого младшего ее члена. Все вольны были принимать самостоятельные решения, а потому в его семье все ответственны друг за друга. Ему повезло и в другом: можно было многое в себе не изобретать, перед его глазами всегда был отец, на которого он очень похож. Вообще, Навальный очень семейный человек – самое большое удовольствие он получает от семейных праздников, выездов на шашлыки, когда вокруг все близкие, «свои».

Он хорошо учился. Когда в 3-м классе начал приносить домой первые четверки, избалованные пятерками родители его отругали. «Не хочешь учиться – заставим!» – пообещали они вполне по-военному. Это был последний раз, когда его заставляли. На следующий день девятилетний Алеша вообще отказался идти в школу, заявив, что считает ниже своего достоинства делать что-то из-под палки. С оценками, впрочем, проблем не было, проблемы были с поведением: время от времени у него возникали конфликты с учителями, которым он не стеснялся говорить, что они неправы. Для него не существовало авторитетов; не в том смысле, что он никого не уважал, просто его уважение, независимо от возраста и должности, следовало заслужить.

Теперь, правда, Навальный – гордость своей школы, и учителя с интересом расспрашивают родителей о его делах.

«…К счастью, у нас в военных городках не было никаких смотров, никаких слетов. Я ходил в кружок астрономов, книжки любил читать, причем все подряд, занимался самбо. Потом я ездил в пионерские лагеря. Каких-то воспоминаний, как мы бодро там маршировали, у меня нет. В мое время над этим уже все смеялись. Выродилось все к тому времени. Пару раз меня выбирали старостой класса, но я этого не хотел и никогда не был общественным активистом, не организовывал никакие дискотеки, это совершенно точно. Мое поколение застало Советский Союз в том виде, когда это уже была абсолютная игра и обман. Даже дети это все понимали. „Взвейтесь кострами, бочки с бензином, мы пионеры, дети грузинов…“

Перестройка для меня связана с музыкой, начиная с Башлачева и заканчивая группой „Крематорий“. Еще „Кино“, „ДДТ“, „Алиса“. Их тогда начали показывать во „Взгляде“, потом появилась „Программа А“. Их песни я помню наизусть до сих пор. У меня был проигрыватель, на котором слушались выходившие пластинки, потому что магнитофон, а уж тем более видеомагнитофон, мы себе позволить не могли. Во всех военных городках, где я жил, все люди были одинаковые, никто никогда не был за границей. А в последнем городке, где родители и сейчас живут, там уже были дети, чьи отцы служили в Германии, Венгрии, Афганистане. И то, что они привозили, это был шок – настоящие жвачки с настоящими вкладышами; дома у них были японские телевизоры; они рассказывали „про заграницу“. Это был другой мир. А у нас ничего не было. И стала заметна разница. Эти люди были, вроде, такие же советские офицеры. Но те советские офицеры, которые послужили в Германии, они были совсем другие советские офицеры. Я не чувствовал социального неравенства, и они не были богаче нас. Но они там были, а мы нет. И поэтому было понятно, что мы разные люди. Было понятно, что вся эта поганая система построена на обмане, и все эти агитаторы и пропагандисты, которые здесь живут и рассказывают сказку про свою партию, мечтают только о том, чтобы получить путевку в Болгарию, купить здесь часы, там их обменять на какие-то духи и два магнитофона, чтобы один здесь сдать в комиссионку. Все хотели поехать за границу. А за границу ездили только те, кто больше всего полоскал нам мозги – какой распрекрасный Советский Союз, советский строй. Осознание этого, плюс программа „Взгляд“, рок-музыка – все это сформировало из меня отъявленного, адского демократа и либерала.

Нужно было быть ребенком, чтобы чувствовать всю ненормальность окружающей действительности – вокруг царило „совковое“ лицемерие, которого взрослые почти уже не замечали. Трудно сказать, удалось ли нам от него освободиться, но внешние проявления „совковости“ точно живут до сих пор. Я могу зайти в ресторан за границей и сразу вижу, где сидят наши русские-советские люди: шныряют испуганно глазами и пытаются произвести впечатление. Наверное, я хотел бы избавиться от этой советской затравленности, которая во мне точно есть – когда люди смеются, ты думаешь, что они смеются над тобой. Если посмотреть на китайцев в возрасте, они точно такие же; они радикально отличаются от китайской молодежи. Советские люди всегда ищут подвоха. Я, наверное, в меньшей степени, чем те, кто меня старше. Мой младший брат – он уже не такой. А дети мои совсем не такие. Они не чувствуют себя несвободными и комплексуют совершенно по другим поводам. Но ведь все это можно назвать иначе – культурным кодом. То, что мы презрительно называем „совковостью“, это наш культурный код. Вот такой он и есть.

Я всегда читал газеты. В семье выписывали „Известия“, еще что-то, а когда начались нормальные газеты, мы выписывали „Московский комсомолец“, „Аргументы и факты“. Я всегда знал, кто у нас какой министр, кто замминистра и всегда влезал в политическую дискуссию, у меня всегда были политические взгляды. Многие свои тогдашние взгляды я сейчас считаю наивными, но они у меня были. Не понимаю, как можно не знать, каких ты политических взглядов. Когда человек мне говорит, что не интересуется политикой, я считаю его просто глупым. Или это отговорка, чтобы плыть по течению, чтобы объяснить свою лень или подлость.

Детство прошло в военной среде, БТР был заурядной вещью, а солдаты – кем-то вроде дворников. Но во всех военных городках, где мы жили, с боеприпасами было строго, а вот в последнем, в Таманской дивизии, была удивительная вольница, просто анархия. Патроны были доступны детям, и я долго увлекался всякими взрывами. У нас было развлечение, которое называлось „ловить патроны“. Рядом с полигоном, куда, кстати, могли зайти все желающие, было озеро. И в него выкидывали патроны, оставшиеся после стрельб. Офицеры отстрелялись, патроны нужно везти обратно и сдавать на склад, а им лень. И они их выкидывали в воду. А мы брали магнит из мотора, привязывали к веревке и забрасывали, а когда доставали, он был с патронами. У солдат на еду можно было выменять ящик автоматных патронов или снаряд, который потом распилить, достать порох, завернуть в фольгу и пускать ракеты. Патронами дети торговали в школе – 10 копеек стоил автоматный, 15 копеек – трассер. Моему однокласснику изуродовало все лицо. В одном из военных городков, где я жил, от таких же развлечений погибли двое детей.