Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 31-41

В 20-м веке, и только в 20-м веке, что-то случилось с оптимистической метафизикой, метафизикой, согласно которой зло — есть благо, ибо оно сотворено благим Творцом во имя свободы воли и свободы уклонения ко злу человека. Эта метафизика оказалась подорвана. И никто до конца не может сказать, как именно она была подорвана.

Называют это «теодицея после Освенцима». Вдруг оказалось, что зло может больше; что оно обладает собственной креативной силой; что говорить о том, что хозяином зла является всего лишь какой-то падший ангел, то есть тварь, вторичная по отношению к Богу, «обезьяна Господа Бога», что фактически Богом помыслено это зло, — что так говорить уже нельзя. То есть до сих пор большинство теологов так и говорит. Но просто в этом разговоре появились какие-то неуверенные, унылые обертона. Люди вроде продолжают это утверждать, и уже не верят в это.

И вот, когда схлынула эта теодицея свободы воли и соответствующая метафизика, которую мы можем назвать либеральной в каком-то особом смысле слова (подлинный либерализм всегда основан на культе свободы, здесь речь идёт о предельной свободе — свободе воли) — когда это всё схлынуло, вдруг оказалось, что метафизик-то две: гностическая и эта вторая, согласно которой мир благ, и творение носит благой характер, но оно постоянно атакуется какой-то могучей предвечной силой.

Теологи здесь всё время ссылаются на книгу «Бытия»: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной». Знатоки древних языков и религиозных текстов утверждают, что «тьма над бездной» — это тьма предвечная, нетварная. Вот, есть некое нетварное, могучее начало, которое и сотрясает мир фундаментальным злом. Есть у этого зла хозяйка — это тьма предвечная.

Но, как говорит третья метафизика — не гностическая, а антигностическая, вся миссия человека и человечества в том, чтобы вместе с Творцом отстаивать остров блага от океана тьмы.

В этом смысле гностическую метафизику можно назвать чёрной, ибо она поклоняется этой тьме, как Абсолюту, Высшему и тому, что должно спасти от проявления.

А метафизику, которая отстаивает благое творение, признавая при этом, что оно — есть лишь остров, сокрушаемый волнами предвечной тьмы, надо назвать красной. Или хилиастической.

Вот эти две метафизики вдруг обнажились в 20-м веке на фоне какой-то уязвлённости сердца человеческого фактом масштабности зла, несводимости этого зла лишь к помыслу о свободе воли. Политически именно эти две метафизики, гностическая и хилиастическая, оформились в виде двух идеологем: фашизма и коммунизма. Оформившись же подобным образом, они столкнулись на полях России и на полях Второй мировой войны в целом в виде двух полярных, сосредоточенных, мобилизованных вер.

И если бы внутри коммунистической идеологии не было этой красной веры — хилиастической — то не сокрушила бы она «фашистскую силу тёмную». Она её потому и сокрушила, что была к этому метафизически предрасположена.

Мне скажут, что коммунизм является светским учением. И что в этом виде нельзя говорить о метафизике. А кто сказал, что светский человек лишён метафизики? Это, может быть, и есть самый фундаментальный вопрос современного мира. Обязательно ли светский человек является человеком, у которого нет метафизики?

Да, модерн предполагал, что именно таковым будет светский человек, хотя мы видим, что уже в основе того, что закладывалось в модерне, была какая-то сумасшедшая вера в счастье, разрывающая сердце Сен-Жюста и других.

Но ведь к этому всё не сводится. Имеем ли мы право говорить о светской метафизике? И имеем ли тогда возможность построить мост между метафизикой религиозной и метафизикой светской?

Мне кажется, что ровно в той степени, в какой во всех религиях существует хилиастический и гностический модусы именно как полярные антагонистические модусы, а не как что-то перетекающее друг в друга (не может перетечь друг в друга идея уничтожения царства форм и проявления в целом с тем, чтобы раствориться в великом Абсолюте — и идея Царства Божьего на Земле). Не могут эти две идеи никаким образом переплетаться друг с другом. Они есть полярные, крайние идеи. И только в качестве таковых их надо рассматривать.

Так вот, в такой же степени сегодня можно говорить и о светской метафизике. Потому что новая модель мира, в которой существует вот это «дарк», эта новая физическая модель, дополненная моделью превращённых форм и Танатоса, — вполне позволяет светскому человеку считать, что он является рыцарем развития.

Что развивается? Что есть развитие? — Усложнение форм, стремящихся от кварка к элементарной частице, от элементарной частицы к атому, от атома к молекуле, от молекулы к биологической клетке, от биологической клетки к разуму. И дальше.

Вот это явление всеобщего стремления к усложнению форм, этой воли к развитию, которую некоторые называют эмерджентностью, вот это стремление, оно по силе своей, по мощи своей носит вполне-таки парарелигиозный характер. Оно тоже грезит обо всём высшем. Это очень мощная, очень великая страсть.

И ей противостоит другая страсть. Если всё то, что проникнуто волей к развитию, волей к усложнению формы, волей «вперёд, вперёд, вперёд» — к восхождению по этим ступеням развития, и зажигает сердца одной страстью, — то воля к тому, чтобы этого не было, стремление к отрицанию высшего проявления этого восхождения истории, ненависть к истории, отвращение перед историей, ощущение истории как скверны, как порока, как отпадения — это ведь тоже очень мощная страсть.

Я уже говорил о том, что очень крупного консервативного философа Мигеля де Унамуно пригласили к себе для консервативной лекции фалангисты — это были радикалы внутри и без того достаточно экстремистского франкистского движения. И когда эти фалангисты приветствовали Унамуно своим знаменитым восклицанием «Да здравствует смерть!» (да простят мне, если я не правильно скажу по-испански: «Вив ля муэрте!»), — то Унамуно сказал, что, во-первых, в этом есть лингвистический парадокс, потому что нельзя говорить: «Вив ля муэрте!» — «Да здравствует!». Смерть не может здравствовать, ей это не свойственно. А во-вторых, он никогда не будет приветствовать волю к смерти.

Тогда фалангисты посадили его под домашний арест. Где он и сидел достаточно долго. Его не убили, ибо он был очень почитаем в качестве консерватора, но они поняли, что он чужой.

Вот Унамуно почувствовал себя чужим потому, что прозвучало восклицание: «Да здравствует смерть!» Когда многие говорят о фашистской свастике, то не обращают внимания на то, что это левосторонняя свастика, а не правосторонняя свастика, которая раскручивает спираль жизни. Это левосторонняя свастика, которая её скручивает. А это очень важно с точки зрения метафизики фашизма.