Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 31-41

Один раз Матвей, когда раздумался так вот, сидя на кровати, не вытерпел, толкнул жену:

— Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу…

— Чего ты? — удивилась Алена.

— У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно.

Алена долго лежала, изумленная.

— Ты никак выпил?

— Да нет!.. Ты любила меня или так… по привычке вышла? Я сурьезно спрашиваю.

Алена поняла, что муж не «хлебнувши», но опять долго молчала — она тоже не знала, забыла.

— Чего это тебе такие мысли в голову полезли?

— Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня… как-то… заворошилось. Вроде хвори чего-то.

— Любила, конечно! — убежденно сказала Алена. — Не любила, так не пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты про любовь спомнил середь ночи? Заговариваться, что ли, начал?

— Пошла ты! — обиделся Матвей. — Спи.

— Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла сказать. Мы уговорились с бабами до свету за ягодами идти.

— Куда? — насторожился Матвей.

— Да не на покосы на твои, не пужайся.

— Поймаю — штраф по десять рублей.

— Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони коровенку-то.

— Ладно.

Так что же все-таки было в ту ночь, когда он ехал за молоком брату, что она возьми и вспомнись теперь?

«Дурею, наверно, — грустно думал Матвей. — К старости все дуреют».

А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку с его певучей «гармозой». Как его долго нет, он начинал беспокоиться…

…сидел и поджидал…

— Слышь-ка!.. Проснись, — (разбудил он ещё раз жену

— Чего тебе? — С.К.)

— Ты смерти страшисся?

— (Совсем — С.К.) Рехнулся мужик! — ворчала Алена. — Кто ее не страшится, косую?

— А я не страшусь.

Ведь и не жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся вдоволь, и погулял в празднички — ничего, весело бывало и… Нет, не жалко. Повидал много.

Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце и сожмет — тревожно и сладко…

А в одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил… А ее все нет и нет. Так и не дождался. Измаялся.

Прошла неделя.

Все так же лился ночами лунный свет в окна, резко пахло из огорода полынью и молодой картофельной ботвой… И было тихо.

Матвей плохо спал. Просыпался, курил… Ходил в сени пить квас. Выходил на крыльцо, садился на приступку и курил. Светло было в деревне. И ужасающе тихо.

…Женился тот гармонист. (Баста — С.К.) Бросил якорь.

Если кто-то скажет, что это не Сартр, то мне это странно, если это не Сартр и не Камю. Но это и глубже, чем Сартр и Камю, потому что вот этот образ «слились воедино конь и человек и летели в чёрную ночь, и ночь летела им навстречу… полёт… ничего не видно: ни земли, ни неба, ни головы, только ночной огромный мир стронулся… Ни о братишке не думалось, ни о чём не думалось…»

Это всё — «о чём ты воешь, ветр ночной?» Тут Шукшин наследует Тютчеву, наследует огромному пласту русской классической литературы… Ну, в частности, «Живой труп» Толстого. Вот это ощущение непосильности, противопоставления свободы и воли, этой самой полноты, которая, конечно, адресует к Абсолюту, к Великой тьме. Или к тем водам, которые должны объять сущее, если верить стихам Тютчева.

Именно ощущение того, что сейчас брат умирает… этот шок вообще самой возможности смерти… дальше, этот полёт на коне… И он вдруг понимает, что есть то, что выводит его за рамки обусловленности. Обусловленности телом, обусловленности формой, обусловленности конечным…

А что находится за рамками этой обусловленности? Он кричит и хочет туда.

Я знаю героических военных, которые очень любили прыгать в пропасть с парашютом и очень долго его не раскрывать. И вот они прыгали в эту пропасть, кричали — и только через какое-то время дёргали кольцо. И момент, когда они летят в эту черноту и кричат — вот этот момент, когда хотелось одного — освободиться от любой обусловленности.

То же самое, например, описывает Лорка в своей известной статье «Теория и игра беса», где одна великая актриса приехала из города, где она пела в главном оперном театре в столице Испании, в своё село, где знатоки знали, как надо петь. И она решила спеть для односельчан. Она поёт, односельчане слушают. И вообще никто не хлопает и ничего не выражают. И смотрят на неё с соболезнованием. Она поняла, что провалилась перед главной аудиторией — перед своими односельчанами. Тогда она потребовала себе очень крепкой испанской водки, обожгла себе горло этой водкой и снова запела.

Когда она запела второй раз, то, после того, как она кончила петь, село взорвалось неслыханными аплодисментами. Она поняла, что она победила.

Лорка говорит, что здесь она кинулась в эту пустоту. Она кинулась в чёрную ночь. И он говорит, что вот это есть игра беса, а всё остальное — есть теория.

Мы помним строки Пастернака: «И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба». Это уже то, что находится за некими последними пределами.

Итак, в тот момент, когда Матвей Рязанцев, маленький мальчик, ощущает, что сейчас умирает его брат, когда он впервые сталкивается с феноменом смерти, когда в его душу это закрадывается — он инстинктивно, чтобы изгнать всё это, кидается в это растворение, в эту потерю формы — в то, что находится за гранью любой и всяческой обусловленности, и в то, что предлагает Великая тьма — «ночной огромный мир».

Это даже не Сартр, не Камю. Это круче.

А когда он возвращается, уже имея этот опыт, он видит смерть. Он видит «иссиня-белого чужого мальчика», своего же брата и воющего отца. И он понимает, как устроен мир. И он прячется в раковину работы, алгоритма, деятельности, заорганизованности. Он помещает себя в этот корсет. И расшатывает этот корсет музыка.

Недаром один из героев «Волшебной горы» Томаса Манна говорил главному герою Гансу Касторпу: «Бойтесь музыки, инженер, ибо музыка — есть стихия бесконечного». Она, будучи предельно формализована и абстрактна, одновременно несёт в себе дух бесконечно-необусловленного. Если кого-то это интересует, то стоит внимательно прочесть статью Фридриха Ницше «Рождение трагедии из духа музыки».

Дух музыки… «Бойтесь музыки, инженер».

Эта гармонь здесь выступает, как вот эта музыка — та самая дионисийская стихия, которая для Ницше противостоит аполлоническому миру форм. Тому аполлоническому миру, в который погрузил себя Матвей Рязанцев в тот момент, когда он испытал этот экзестенциальный, дионисийский опыт и бежал от него. Ему всё время вспоминается только этот опыт.

Я мог бы прочитать десятки рассказов Шукшина, в которых непрерывно прослеживается та же самая экзистенциальная тема.