Иван Киреевский - Европеец

При сем посылаю тебе льняное домашнее рыцарское платье и шесть сорочек, да еще дорогую попону; я вышивала ее для тебя золотом и камельями и разными шелками, и во всей немецкой земле искуснее и красивее не найдешь; не знал а я тогда беды своей и не залила ее слезами моими. Отдай ее салтану; не только ее, за тебя готова я жизнь свою отдать и по гроб мой останусь достойная тебя, немецкого рыцаря, жена.

Мария графиня фон Гернсберг».

Написавши письмо, Мария завернула его с платьем и сорочками и попоной и отдала монаху. Монах простился с доброй хозяйкой, благословил маленького Зигмунда, с которым играл он, покуда Мария занята была в своей горнице. Графиня снабдила монаха на три дни всякими припасами и велела отвезти до места, где собирались все прочие спутники и с ними некоторые богомольцы, чтобы сперва вместе идти до Венеции, потом отправиться на поклонение гробу господню.

В самый день отъезда пристал к путешественникам старый чернец; лицо его было бледно и покрыто морщинами, борода седая почти до пояса; сам сидел он на осле, а к седлу привязана была арфа. Все путешественники рады были такому товарищу, и куда ни приставали они на ночь или на отдых, везде веселил их чернец чудной игрой своей и старинными разными песнями, и волшебными сказками, и всякими мудреными рассказами. Все покоили чернеца и услуживали ему.

Вот прибыли все в город Венецию. Тут монах, посланный салтана, отвел в сторону Чернеца и говорил ему следующие слова:

«Честный отец! исполни просьбу мою, и тебе и мне хорошо будет; я тебе скажу спасибо, а ты мне».

Чернец взглянул на него и смиренно отвечал ему: что могу, то охотно сделаю для тебя.

«Если так, — продолжал монах, — то поедем со мною к тому салтану, который послал меня. Он великий охотник до пения и до музыки, а такого мастера, как ты, другого не найдешь нигде. Салтан даст тебе много золота и серебра, и всего, что душе твоей пожелается; а когда захочешь домой воротиться, с честью отпустит тебя; об нем молва идет злая, а сам он не так жесток и немилостив».

Тогда чернец отвечал ему: что будет, то будет; пускай исполнится воля твоя. И обрадовался крепко ионах, и взошли они вместе на корабль, и скоро пристали благополучно к берегам салтанова владения.

Загремело радостное ура матросов; высоко веяли в гавани флаги и вымпелы; без памяти побежал граф Зигмунд туда с народом, навстречу прибывшим, и потащил с собою товарища вола, и спрыгнул бы с радости вместе с сохою своею в море, — но жестокий смотритель не дремал между тем: он бичом воротил графа на прежнюю пашню; однако не чувствовал боли Зигмунд, глядел не смигаючи на пристань и тысячу приветствий посылал навстречу жене своей. Вот вышли на берег богомольцы и путешественники, и приезжие, и корабельщики, и монах и с ним чернец; зоркими глазами глядел на всех Зигмунд, а Марии его нет, как нет. Утешал он себя надеждою, что, может быть, не узнал ее издали, или глаза изменили ему, и она уже ждет его в сарае невольников, обнимет и прижмет к сердцу, и поклоном земным выкупит у салтана; и запел он свою песню: Любовь верная, нелицемерная. .. так громко, что сам надзиратель не мог от смеха удержаться. Весь этот день казался длиннее года графу Зигмунду; не мог дождаться он минуты, когда поцелует прекрасный Мариин ротик, когда прижмет к сердцу мякинькую ее ручку, увидит образ свой в голубом зеркале светлых ее глаз; услышит опять нежный шопот сладкого ее голоса; слова: душа моя , которые он так охотно слушал, и почувствует подле сердца своего биение сердца жены своей; не переставал он петь « Любовь верная нелицемерная» , хоть в горле застревала ему эта песня. Вот в мечтах и ожидании, во вздохах и томлении наступил вечер; на небе заблистала звезда верной любви, смотритель отпряг его от сохи и погнал на покой вместе со скотиною. Пришел Зигмунд в сарай невольников, пробежал он не один раз сарай вдоль и поперек, шарил, искал во всех углах, наконец спросил больных, в сарае оставленных, не видали ли они белокурую женщину? Не приходила ли она спрашивать, где живет Зигмунд граф? Отвечали ему больные, что никакая женщина не приходила к ним. Покрылось черным туманом лицо его, и бросился он на землю, а в головах села все-таки надежда и шептала ему такие слова: подожди до завтра, жена твоя в незнакомой земле, не нашла сарая твоего, плачет и ищет тебя. Завтра увидитесь. Поверил граф Зигмунд, как водится, а заснуть не мог; лежал и мурлыкал свою песню сердечную, и запел бы ее громким голосом, когда бы не боялся разбудить недужных товарищей, которые при болезни, еще не ждали никого.

Вот опять воротилась и погасать стала звезда утренняя! день, пробудившись, умылся и капли отряс с лица своего. Пришел смотритель поднимать невольников к работе и бичом своим прогнал ранний сладкий сон. Мороз пробежал по спине графа Зигмунда, когда вспомнил он, что опять весь день томиться ему и горевать на пашне, а Мария между тем будет ждать его в сарае невольников, в зараженном проклятом воздухе, и притворился он больным; как ни бил его немилосердный смотритель бичом своим, не мог он привстать и стонал и кряхтел так, что смотритель поверил ему, и отсунув ногой, сказал наконец: ну, валяйся, собака, на съедение волкам!

Такие слова показались ласковым приветом графу Зигмунду; он лежал в сарае, ожидая своей Марии, и пищи в рот взять не мог, ни воды проглотить. Когда ветер, поднявши песок, стукнет камешком в двери, сильно забьется сердце Зигмунда, едва сможет промолвить: войди! Когда шум бури свистал в щелях кровли, он прислушивался и казались ему шаги жены его. И ветер, и буря, и свист — все обмануло его: утро прошло, а Марии нет. Надежда стала давить его сердце; больно, невыносимо сделалось ожиданье. Вот и вечер розовыми лучами осветил щели сарая, и начинал уже граф Зигмунд проклинать и судьбу свою, и женщин, и любовь — вдруг вошел в сарай монах, посланный салтана, с письмом и узлом в руках. Граф Зигмунд вскочил, себя не помня, бросился к монаху и закричал: где жена моя? честной отец, где жена моя? Выкупила ли она меня земным своим поклоном? Где жена моя? отдайте мне ее! Тогда монах велел Зигмунду успокоиться и выслушать его. С трудом мог исполнить граф такое веление, наконец монах сказал ему:

«Правду говорил я тебе, рыцарь Гернсберг, что ты жены не знаешь; вместо жены привез я тебе письмо и вот этот узелок».

Хотел Зигмунд закричать и проклинать весь женский род, и не мог ни слова вымолвить; слишком полно было сердце его, а когда переполнится сердце, языку уж воли нет; вздыхал он и стонал, и бил себя кулаком в лоб, и три раза прочел ему монах письмо, прежде нежели он одно слово понял. Наконец сказал ему:

— Довольно, святой отец! ты готовишь меня к свиданию с моей Марией, теперь я вынесу его; пускай придет она, я не умру теперь с радости.