Иван Киреевский - Европеец

Случилось в то же время, что салтан приказал между невольниками избрать двух самых надежных для провожания в немецкую землю искусного немецкого врача. Этот врач возвратил здоровье единородному салтанову сыну, страдавшему долго разными недугами, и салтан наградил врача золотом и серебром, и дорогими каменьями, и отправил с ним в отечество его двух невольников и наказывал им возвратиться опять и привезти ему большое количество чудесного целительного бальзама; а потом с полной свободой и богатым награждением позволял им ехать обратно на родину. И пал выбор салтана на одного монаха, вместе с графом скованного, и спросил его граф, не возьмется ли он доставить письмо к графине его Марии? Согласился монах, и написал граф следующее письмо:

«Дражайшей супруге, графине Марии, сердечный поклон! Будь богом хранима! А я нахожусь в постыдной неволе у языческого салтана и должен, с волами впряжен, землю пахать, и кормиться кореньями лесными, и пить болотную воду, и терпеть удары ременной плети, как подлый раб. А всего больше крушит меня, что я не могу обнять тебя, дражайшую мою супругу и дражайшего сына моего Зигмунда, которому посылаю родительское благословение. Обещал салтану богатый выкуп за свободу свою, но не принял он просьбы моей. А могу я свободен быть и избавиться от тяжкой моей неволи, когда ты не побоишься сама море переплыть и за меня поклониться в ноги салтану. За этот выкуп отпустит он меня; это обещал он и поклялся. Жду тебя и надеюсь, что сподоблюсь опять увидеть тебя и отечество, и сына моего. И господь сохранит тебя и в пути, и на море, и во всю жизнь нерушимо, а с тобою верная моя и нелицемерная любовь во веки!

Граф Зигмунд фон Гернсберг».

— И ты веришь, — сказал монах, — что жена твоя придет сюда выкупить тебя у салтана?

— Конечно, верю, — отвечал граф, — и досадно мне, что ты этому не веришь. Ты знаешь женщин только на исповеди, когда высказывают они одни грехи свои. А я знаю их и хорошую сторону, знаю, что с доброй женой жить лучше, чем в знойный день прохладу найти, чем в жажду стакан старого вина, чем победу над врагом одержать; и в верном сердце любящей женщины столько добра, сколько нету песку на дне морском. Если бы даже спасение души моей зависело бы от прибытия Марии моей сюда, то верил бы я, что спасена душа моя перед богом.

— Крепка твоя вера, рыцарь, — возразил монах. — Ты правду сказал, что мужья знают только хорошую сторону жен своих. Ну, что бы вы сказали, если бы кто из вас, переодевшись в рясу и клобук, подслушал исповедь такую: «грехов моих, святой отец, не сочтешь, как в море песку, и все грехи любовные». Однако наморщенные твои брови напоминают мне, рыцарь, что исповедь высказывать не годится.

— Тебе, святой отец, дурного высказывать не должно, а мне должно высказывать и выхвалять добродетель женскую, и я по гроб то делать буду. Моя жена певала мне, и часто теперь в тяжкой моей работе пою я песню ее и верю ей, и не так тяжка мне работа моя: вот что певала мне жена:

Смотритель работ прервал разговор их; монах по-шел собираться в дорогу, а графа Зигмунда запрягли опять в соху, и пошел он землю ворочать, припевая про себя: Любовь верная, нелицемерная и пр.

Когда же граф Зигмунд услышал веселый крик в гавани, услышал свист веревок и скрип снастей корабельных, увидел в сером тумане, что корабль летел ласточкой по морю и пропал в дали необозримой, то забилось сердце его радостью, слезы счастия потекли из глаз; воротится корабль и привезет с собой сокровище, дороже золота и жемчугу, алмазов и яхонтов, привезет верную, любящую жену. И в том ожиданьи стал здоровьем поправляться граф; те же коренья лесные, ту же воду болотную надежда приправляла ему, ночью дарила своим золотом, на него не купишь ничего и не выменяешь, только глаза ослепишь, да мысли помутишь, а все встанешь крепок и добр, хоть спал, хоть не спал.

Вот прошло два месяца, вот и третья луна появилась уже на лазурном небе, а корабль все еще не возвращался в гавань. Не потопила ли его бурная волна? не перевернул ли дном вверх буйный ветр? Пропала надежда в сердце графа Зигмунда, страх и тоска по-прежнему стали изнурять его.

В то время монах благополучно достиг родимых берегов, взял у немецкого врача чудного целительного бальзама количество несметное и, собираясь в обратный путь, пришел в замок Гернсберг. Подошел к воротам и только вымолвил, что весть несет от графа Зигмунда, ворота растворились, и его повели к графине. Мария сидела, скромно одетая, за прялкою, и у ног ее толстый, здоровый мальчик играл с двумя большими борзыми собаками, и крепкими своими ручонками обнимал их, и дрался с ними. На лице Марии сияло столько любви и добра, что при первом взгляде каждый должен был полюбить ее, а на кого она ласково взглядывала незабудочными своими глазами, тому казалось, что голубое небо чудесно раскрывается и ангелы ему улыбаются. Когда принес монах от графа поклон, Мария вскочила с радостью, на пол уронила прялку свою, и расспросам и толкам не было конца: и где видел он Зигмунда? и здоров ли он? и что делает? и пр., и пр. Рассказал ей всю правду монах, и горючие слезы полились из глаз Марии, и, рыдая, ломала она белые руки свои.

Когда первый порыв скорби утолился, Мария посадила монаха и приказала угостить его вином и разными яствами. Между тем монах отдал ей письмо мужа, и графиня послала за домовым священником и приказала ему прочесть письмо графа Гернсберга. Услыша его содержание, плакала она еще горче, еще сильнее прежнего, и несколько раз менялась в лице. «Если б могла его выкупить всем имением моим, — говорила она, рыдая, — всею жизнию моею, — не остановилась бы я; а ехать на такую опасность, терпеть, может быть, обиды от неверных — на это я решиться не могу». И заперлась она в свою комнату и долго думала: что жене добродетельной в таком случае делать надлежит? и молилась усердно; наконец позвала домового своего священника и стала ему сказывать, какой ответ написать к графу Зигмунду.

«Возлюбленный и дражайший супруг мой!

Благодарю бога и царицу небесную, что ты находишься в живых и не утонул в море; а жалуюсь господу богу самому и всем святым его, что ты у языческого салтана в тяжкой такой неволе, и молюсь ему, чтоб он освободил тебя от оков твоих. Если бы трудами рук моих могла я тебя выкупить, трудилась бы я до кровавого поту; если бы последнее платье должна была отдать за тебя, с радостью раздела бы совсем не только себя, но и сына твоего Зигмунда, и охотно бы терпела нужду и неволю. Приказываешь ты мне пуститься в далекий путь и переплыть море, и поклониться за тебя в ноги неверному салтану: беспокойства дальнего пути не страшны мне, и море грозное не пугает меня; но как быть мне одной среди людей злых и бессовестных на корабле между мужчинами? И салтан неверный, как увидит меня, возьмет к себе в невольницы, и умру я тогда с печали, да и ты за мной; да и малолетний сын наш Зигмунд, как ему обойтися без материнских попечений? Итак, дражайший и возлюбленный супруг мой, попытайся еще раз предложить салтану все имение наше, твое и мое, за выкуп свободы твоей. Смягчит господь сердце его каменное, и он сжалится над моими горькими слезами, и отпустит тебя на родину к жене и Сыну. Аминь.