Александр Горянин - Россия. История успеха. Перед потопом

Упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий новые правила «устройства быта» государственных крестьян были внедрены. И тогда творцы крестьянской реформы 1861 г. решили: пусть до полного выкупа земли киселевская организация сельской жизни станет обязательной для всех.

Пореформенная община не была тем, что воспевают наши публицисты из бывших доцентов научного коммунизма (от латинского commune – община). Они страстно хотят доказать склонность России к идеалу, давшему имя их былой специальности, и создать этим себе ретроспективное алиби. За что-то наше, исконное они выдают (или принимают) поздний, навязанный, в кабинетах сочиненный институт. Достаточно прочесть раздел «Об устройстве сельских обществ и волостей и общественного их управления» из Общего положения о крестьянах 1861 г., этого подробнейшего, до мелочей расписанного плана общинной жизни [70] См.: Российское законодательство Х – XX веков. В 9 т. Т. 7. М., 1989. С. 45–70. , чтобы все сомнения отпали. Бюрократический генезис общины был в тот момент очевиден всем, но как-то удивительно быстро забыт. Хотя скажем и то, что Положение усилило роль такого демократического института, как сход, и когда, начиная с 1906 г., в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое [71] Впрочем, и их предкам, включая далеких, также не надо было объяснять, что это такое. Для Руси – России всегда было характерно обилие выборных должностей (подробнее см.: В. Н. и А. В. Белоновские. Представительство и выборы в России с древнейших времен. – М., 1999). . Сход выбирал волостного старшину, который с этого момента начинал получать жалованье от казны, сельские старосты были у него в подчинении.

Руководство «обществами» обычно захватывал особый тип людей, хорошо известный затем по колхозным временам. Их все очень устраивало. И государственную власть тоже все очень устраивало, причем в 1889 г. описанная конструкция была дополнительно увенчана назначаемым сверху земским участковым начальником. Все это выстраивалось ради соблюдения круговой поруки «общества», т. е. гарантий выкупных платежей за землю, податей, сборов и повинностей, взыскания недоимок.

Двухлетние наблюдения сельской жизни в таких разных губерниях, как Новгородская и Самарская, дали основание проницательному Глебу Успенскому констатировать «почти полное отсутствие нравственной связи [выделено Успенским] между членами деревенской общины» и тот факт, что «взаимная рознь членов деревенского общества достигла почти опасных размеров» (очерки «Из деревенского дневника», 1880). Вопреки прекраснодушным теориям народников, Успенский доказательно характеризует пореформенную общину как «канцелярскую», настаивая, что у нее «нет будущности» (очерки «Без определенных занятий», 1881).

Русские социалисты и славянофилы посвятили общине много красивых слов. Славянофил Юрий Самарин (кстати, один из авторов Положения 1861 г.) настаивал: «Общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине».

Как же доверчивы были те студенты, для которых пафосного вздора о врожденном социализме русского крестьянина оказалось достаточно, чтобы отправиться «в народ», а потом и в бомбисты!

Поклонники общины расскажут, что она вовсе не отвергала технические и агрономические новшества, что на общинное землепользование добровольно переходили и поволжские немцы, и однодворцы лесостепья, прежде общины не знавшие, вспомнят положительные пословицы и поговорки про «мiр» (утаивая отрицательные, вроде такой: «Где опчина, там всему кончина»), приведут примеры, как «общество» защищало своих, заботилось, выручало. Расскажут про самоуправление, собственный суд. И все это будет правдой. Точно так же, как будут правдой проникновенные слова про колхозы – таких слов тоже при желании можно набрать много томов. Но это будет не всей правдой.

«Для сильных, предприимчивых, способных, даровитых людей общинное владение слишком тесно и узко, – писал вскоре после реформы 1861 г. К. Д. Кавелин, – но для слабых, посредственных, непредприимчивых, довольствующихся немногим и для неудачников… [это] якорь спасения». Вторые боялись остаться вне общины и, будучи в большинстве, успешно препятствовали выходу из общины первых.

«мiр» запрещал работать в церковные праздники, нарушителей штрафовали, разбивали орудия труда, могли поколотить. Нельзя было по своему усмотрению решить: буду сеять (к примеру) ячмень вместо ржи – на своих полосах! Нельзя было начать сев, покос и жатву раньше других. Без письменного разрешения «общества» нельзя было прикупить земли, поступить в учебное заведение, изменить место жительства, перейти в другое сословие, получить паспорт чтобы заняться отхожим промыслом. Осуждались новшества в устройстве и внешнем виде дома, в одежде. Если дата рождения ребенка говорила о том, что он был зачат во время поста (особенно во время Великого поста), родителей могли подвергнуть самому суровому бойкоту. Строгой была «цензура нравов». По наблюдениям Глеба Успенского, взаимное недоверие и противостояние слабых членов «общества» состоятельным часто не позволяло «осуществиться выгодному для всех делу».

Все хорошее, что можно сказать про общину, не отменяет того факта, что, оказавшись встроенной во «властную вертикаль», она начала медленно, но необратимо вырождаться. История пореформенной общины – это история обреченности ее попыток сопротивляться времени, хотя некоторые современные историки и пытаются нас уверить, будто «в России роль крестьянской общины вплоть до конца XIX в. постепенно возрастала» [72] С. В. Лурье. Как погибала русская община. В сб.: «Крестьянство и индустриальная цивилизация». – М., 1993. . Это примерно то же, как если бы нас стали уверять в непрерывно возраставшей, вплоть до конца советской власти, роли «социалистического соревнования» в народном хозяйстве страны.

С началом столыпинских реформ индивидуализация крестьянского хозяйства пошла безостановочно. Указ от 9 ноября 1906 г. наконец узаконил выход из общины без ее на то согласия. На 31 декабря 1915 г. к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве на своей земле 6,17 млн дворов, т. е. 45 % общего числа крестьянских дворов Европейской России. За исторически кратчайший срок! Это оценка, которую русский крестьянин, якобы «чуждый собственничеству», выставил общине.

На начало Первой мировой войны общая площадь земли в частной собственности крестьян-единоличников только в Европейской России, без прибалтийских губерний, достигла 16,6 млн десятин (18,1 млн га) земли. Этот крестьянский надел еще не успел сравняться с общинным (17,06 млн десятин) [73] Энциклопедия «Отечественная история». – М., 2000. Т 3. С. 126. , но соотношение вот-вот должно было смениться на обратное. В отличие от красных народолюбцев наших дней, тогдашние крестьяне-собственники не считали, что покупка земли и владение ею – страшное зло. Наоборот, покупка земли была их самой большой мечтой. Из общины уходили преимущественно сильные крестьяне, озлобляя против себя тех, кто оставался.