Владимир Бушин - Это они, Господи…

Если мало, то вот строки из одного письма Толстого вашему герою: «Пишу вам об очень жалком человеке…Человек этот — вы сами… Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность, угрожающую вашему благу, потому что вас каждую минуту хотят и могут убить (Как в воду глядел! — В. Б.), губящую ваше доброе имя, потому что по теперешней вашей деятельности вы уже заслужили ту ужасную славу, при которой всегда, покуда будет история, имя ваше будет повторяться как образец грубости, жестокости и лжи… Вместо умиротворения вы до последней степени напряжения доводите озлобление людей всеми этими ужасами произвола, казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений… Вы не только не вводите какое-либо новое устройство, которое могло бы улучшить общее состояние людей, но вводите в самом важном вопросе жизни — в отношении людей к земле — самое нелепое утверждение, которое неизбежно должно быть разрушено — земельная собственность». Далее писатель, в отличие от Михалкова и Рогозина, проживший почти всю жизнь в деревне, писал, что «нелепый закон 9 ноября» (восхищающий нижегородского землевладельца Михалкова), имеет целью оправдание земельной собственности и не имеет «никакого разумного довода, как только то, что так в Европе (пора бы нам уже думать своим умом)». И писал это Толстой от лица «огромной массы людей, никогда не признававшей и не признающей право личной земельной собственности».

И дочери Татьяне тогда же: «Если бы правительство, не говорю уж было бы умным и нравственным, но если бы оно было хоть немного тем, чем хвалится — русским, оно поняло бы, что русский народ со своим укоренившимся сознанием, что земля — Божья и может быть общиной, но никак не может быть предметом частной собственности, оно поняло бы, что русский человек стоит в этом важнейшем вопросе нашего времени далеко впереди других народов… Если бы правительство было не совсем чуждое народу… Слепота людей нашего так называемого высшего общества поразительна…Они слепые, а что хуже всего, уверены, что зрячие».

Г. Зюганов привел одно подобного рода высказывание Толстого. Но поэт-орденоносец Кублановский тотчас заявил, что это некорректно. Почему — неизвестно. Видимо, считает, что можно ссылаться лишь на лауреатов Ленинского комсомола, как Михалков, да премии Солженицына, как он сам. У Толстого, увы, таких премий не было, у него — лишь медаль за оборону Севастополя да Анна четвертой степени…

А слова о том, что если бы правительство не хвалилось, а на само деле было русским, заставляют вспомнить, с одной стороны, нынешнего коллегу Столыпина. Он недавно на вопрос «Что вы любите больше всего?» на всю страну возгласил: «Россию!». С другой стороны, вспоминается сам Михалков, в порыве верноподданного обожания однажды обратившийся к указанному коллеге Столыпина: «Ваше превосходительство!..». Вот и вся их «русскость».

Лендлорду Михалкову нет дела до Льва Толстого. Он может храбро повторить с детства заученные слова из басни своего папы:

Он предпочитает Чехова. Что ж, никто не против. Прекрасно! И вот, дабы ещё более прославить и вознести своего героя, закончил речь такими итоговыми словами: «Столыпин следовал великому призыву чеховского профессора Серебрякова: „Дело надо делать, господа! Имя России — Столыпин!“».

Я обмер… Профессор Серебряков из «Дяди Вани» как символ самоотверженного бескорыстного служения прогрессу?! Да это все равно, что городового из чеховского рассказа «Хамелеон» представить образцом твердости взглядов и принципиальности. Или Беликова из рассказа «Человек в футляре» — воплощением безоглядного мужества… Такое понимание образа можно извинить гармонисту Черномырдину или десантнику Миронову — что с них взять для просвещения народа!..

Вот ведь что, сверх уже известного нам, отчубучил второй из них на ниве просвещения. Почему-то решил просветить нас об отношении Столыпина и Достоевского к Тургеневу, и он заявил: «Оба они очень любили Ивана Сергеевича. Очень!». Ну, просто обожали. Как Столыпин относился, я не знаю, никогда не интересовался. Но Достоевский?!

Вот его высказывания на сей счёт разных лет.

В 1867 году после визита к Тургеневу он писал А. Майкову: «Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. А сквернее всего, что я еще с 57 года, с Wisbaden’a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!)». Конечно, как любить того, кому десять лет не отдаешь долг. Но Миронов твердит: всё равно любил! Видимо, исходит из личного опыта: должен, допустим Валентине Матвиенко десять лет 50 шекелей, а всё равно любит.

Ещё: «Генеральство в нём ужасное!.. И неловко выказывать все раны своего самолюбия, как Тургенев». И это сказано едва ли с любовью.

Или: «Тургеневы, Герцены, Чернышевские — все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно…». Мне кажется, что любви и туг маловато.

«Я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда». От чрезмерной любви? Или из нежелания вернуть 50 талеров? Неизвестно.

Прошло около пяти лет. Выходит роман Достоевского «Бесы», и там в комической фигуре писателя Кармазинова все узнают шаржированный образ Тургенева.

Прошло ещё лет семь, и весной 1879 года Достоевский говорит одному знакомому: «Тургенев всю мою жизнь дарил меня презрительной снисходительностью… По самой натуре своей он сплетник, клеветник и безмерно мелкодушен. В душе его гнездится мелкая злоба и страшное высокомерие». Неужели если кто-нибудь, допустим, коллега Грызлов сказал бы Миронову что-то подобное, он принял бы это за выражение любви?

Достоевскому мало всего этого, добрался и до родственников Тургенева: «А маменька его, чай, не раз порола этих Калинычей да Хорей (персонажи рассказа Тургенева — В. Б.) и драла с них по семи шкур. Да и сам-то он не отказался бы от этого удовольствия, только положение его не таково…». Ну вы подумайте! А если бы кто-то стал уверять, что Миронов не отказался бы от удовольствия содрать семь шкур с коммунистов или пенсионеров?

Правда, вечером 8 июня 1880 года после своей знаменитой Пушкинской речи Достоевский писал жене: «Все обнимали меня и целовали, все плакали от восторга. „Пророк! Пророк! Вы наш святой!“ — кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул доброе слово, бросился меня обнимать со слезами: „Вы гений! Вы более, чем гений!“… Историческое событие!».

Замечательно. Однако, во-первых, и здесь речь о вспышке любви не Достоевского к Тургеневу («ввернул»), а скорее наоборот. Во-вторых, Достоевский потом уверял, что Тургеневу, который тоже произнёс тогда речь, аплодировали больше только потому, что он нанял хлопальщиков. Наконец, по свидетельству современника, писатели буквально на другой день случайно встретились у Никитских ворот и вдрызг разругались. Мириться времени не осталось: через полгода Достоевский умер.