Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра

Одним словом, будем говорить одну правду, и сразу воцарится всеобщее счастье…

Драматургический сюжет состоит в том, что юные десятиклассники выпуска 1952 года договорились встречаться каждый год в день 20 мая. И вот они встретились через двенадцать лет. В 1964 году.

Второй вечер в мае — второе действие пьесы, и тут самое интересное…

Идеалист и правдолюб Дмитрий Вельский, ныне школьный учитель, является к своей бывшей подруге Гале Осокиной, ныне жене видного ученого. Они грустно беседуют о том, что нельзя предавать «синюю птицу», «алые паруса», мечты юности и всю ту правду, ради которой…

И вдруг правда, та самая отчаянная правда, которой поклонялся наш герой, врывается на сцену… в виде усталой и озлобленной женщины, в которой наш ригорист едва узнает одну из своих одноклассниц.

— Не ждали! — хмуро говорит Правда, смотрит на них нагловатым взглядом, потом, пройдя к окошку, бесцеремонно щупает материал штор («ничего, не бедствуете…»), и, расхаживая эдак по комнате, объявляет: — Рады вы мне или не рады — это не мое дело. Врать не буду — не соскучилась. Я правду люблю, такой характер… Что это у вас? (Берет бутылку коньяка, рассматривает.) Армения. Ну-ка я попробую, может, изжога у меня пройдет… Молчим, да? Не нравлюсь? Потерпите, скоро уйду…

Едва уходит эта посланница правды, как является следующая. Вера, Верка, теперь она геолог, она прямо из тайги, она свойски шлепается на диван перед нашим учителем, и тут начинается второй тур его испытаний:

— Дима, ты же скоро загнешься… В бассейн бы ходил, что ли… Все стихи читаешь?.. Не возражай, я точно говорю… Вы тут высоко возросли… А нашу культуру мошка в тайге съела. Мы сюда приехали, со всех сторон слышим: «Читали пятый номер «Нового мира»? Как, вы не знаете Рериха?! Жаль, что вы не были на премьере Охлопкова…» Да, жаль. Да, не были. Не видели. Не слыхали. Другие дела у нас были! А вы здесь в это время снимали пенки!..

Второе действие пьесы Полонского похоже на разлетевшиеся осколки первого: там все были вместе — тут заходят по одному, случайно… Все расползается, уплывает, все разобщены. Да если бы только это! Димочка Вольский взял бы всех за руки, поглядел бы в глаза и произнес бы… как это там у поэта: «О, мой ровесник, друг мой верный! Моя судьба — в твоей судьбе. Давай же будем откровенны и скажем правду о себе». Но беда в том, что у Димы выбит главный козырь: все его противники говорят правду и только правду, а ему теперь только и остается от этой правды втягивать голову в плечи… Раньше его принципам мешали обстоятельства, теперь эти обстоятельства оказались людьми, и у каждого из людей своя судьба и свои резоны, и усталой женщине, измученной многолетними каждодневными заботами, впрямь не до школьных юбилеев, и, положа руку на сердце, Вере, мужа которой чуть не загрызла на ее глазах рысь, все наши волнения при выходе еще одного какого-нибудь там «пятого номера «Нового мира», по правде, кажутся суетой. И когда очередная правда испытующе заглядывает в честные глаза правдолюба Дм. Вольского, правдолюб, дрогнув, просит:

— Перестаньте…

И поскольку он теперь школьный учитель и часто изъясняется стихами из хрестоматий, — то не исключено, что и утешит он себя какой-нибудь красивой строкой: господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет — честь безумцу, который навеет…

Полонский — драматург открытого типа, он открыто любит и открыто разочаровывается. И любовь его к своему герою — это то самое, о чем блестяще сказал когда-то В. Розанов, — «стеклянная любовь». Хрупкая, прозрачная, негибкая.

Герой упрямится в своей наивности; ему ничего не остается, как воззвать к своим прежним иллюзиям, к союзу школьных лет. Герой вглядывается в обрывки древней стенгазеты, выпущенной им двенадцать лет назад, и с тоской говорит:

— Неужели что-нибудь уцелело?

С тем мы и покидаем его в финале. Но нравственная ситуация, выявившаяся в новой пьесе Г. Полонского, существенней и серьезней этого маленького случая из жизни выпускника московской школы 1952 года. Ситуация эта неожиданно улавливается в разных концах нашей литературы. У Полонского проза жизни ставит мат мечтательному идеализму. Это лишь частное проявление какого-то более широкого процесса. Цепенящее действие, какое производит повседневная реальность в душе нашего романтика, и его неловкая попытка прикрыться воспоминаниями, чисто по-детски спасти иллюзию — это вариант яркий, болезненный; чаще все происходит тише и естественнее, разочарований нет, драматизма особого тоже нет, но приглядитесь, и вы увидите то же самое: сумасбродство, присмиревшее перед буднями. Сравните «Волнолом» Юлиу Эдлиса с его нынешней пьесой — с «Серебряным бором». Прошло три года. В «Волноломе» пафос был — активность. Герой преодолевал инертность окружающих. В «Серебряном боре» пафос — расчетливость. Герой выдерживает наскоки извне. Тогда определяла мечта. Теперь — опыт и мера. Мечта теперь — удел дешевого фанфарона, чуть не соблазнителя девиц. Фанфарон кричит о размахе и о перспективах, о фантазии и масштабах, о дерзости и романтике, но, в сущности, он карьерист, и фамилия его — Борзов. Кто ж теперь в героях? Человек внешне неловкий, душевный, трезвый, земной, привыкший считать, предостерегать, он реалист, и фамилия его — Сторожев. Как-то незаметно тональность романтического волнолома сменилась у Эдлиса тональностью… тенистого сада. Там был ветер и вихрь. Тут — тишина, дальние звуки. Лирика и прохлада. Срединность и мера.

Углы сменяются овалами. Кругом гармония. И среди этого обволакивающего царства соразмерности драматургия продолжает стоически взывать к правде.

— Врун!..

— Врет, врет — каждую минуту!..

— Почему ты врун?.. Неужели тебе не надоело ломаться?..

— Врать нельзя…

— Чего я боюсь?

— Правды…

— А что, вот возьму и скажу правду. Что мне!

О новой пьесе А. Арбузова — «Мой бедный Марат» — критики писали: «очень арбузовская» пьеса. Арбузовская — значит, музыкальная, звучащая не столько позициями и доводами сторон, сколько их ансамблем, когда доводы соединяются в общий мелодический хор.

Простые и милые герои. Много молчат или говорят тихо. Лирическая грусть разлита во всем. Сюжет — вечный треугольник: Лика выбрала Леонидика, а потом поняла, что любит все-таки Марата. Лейтмотив: утопая в двусмысленности ложных отношений, все трое без конца говорят о правде, жаждут правды, требуют правды…

…до тех пор, пока правда не отвечает им однажды своим стальным взглядом.

Их трое. Больше ни единой души на сцене нет. Замкнутые в этой сценической лаборатории, включенные в машину времени (в первом антракте проходит четыре года, во втором — тринадцать), эти трое выясняют свои отношения. Им никто не мешает. По остроумному замечанию И. Уваровой (см. «Московском комсомолец» от 18 февраля 1965 года) даже условная фигура «от автора» нарушила бы здесь стерильность обстановки. Поэтому Анатолий Эфрос, поставивший пьесу в театре имени Ленинского комсомола, все время сообщает нам условия опыта то радио: «Весна сорок второго года, блокадный Ленинград… Весна сорок шестого года… Декабрь пятьдесят девятого…» И мы следим, как Марат, Леонидик и Лика выясняют правду, к которой обещает повести их твердой рукой Алексей Арбузов.