Газета Завтра Газета - Газета Завтра 335 (18 2000)

Толя его не спугнул, не попрекнул. Пускай ест. Но и никаким состраданием к униженному и оскорбленному тоже не проникся.

Цыганщина, в каком бы виде она ни являлась на наши глаза, не волнует — она только озадачивает, иногда раздражает.

Нищие, копающиеся в мусорных баках, неплохой материал для социалистической оппозиции. Но для тех, кто живет с ними на одной соседней площадке, — это люди, не вызывающие уважения.

Одинокой старушке, благородно существущей на грошовую пенсию, порадеют. Погорельцу помогут. Безногому бросят копеечку. Но точным взглядом вычислят цыганщину в прикиде природного русачка — и отвернутся.

Пресловутый ум Чубайса. Умение "формулировать" нечто на глазах простаков с протянутой ручкой для золочения. Предсказать судьбу. Нет, ничью лично — тут глухо, непробиваемо тупо. Ноль интереса. Но судьбу какого-нибудь топливно-энергетического комплекса — пожалуйста! Ворожит, закатывая глаза.

Каким достойным профессионалом выглядит в сравнении с ним цыганка, гадавшая Жириновскому перед выборами! Какая тактичность поведения, достоинство осанки, твердость речи. Но главное — точнейший результат: победит В.В.

А вот рюмка водки в руке Жириновского — уже цыганщина. И его партия — табор.

В то время, когда природный, выживший цыган оставляет свои "национальные особенности", бежит от экзотики шатров и костров в благоустроенные европейские коттеджи, ездит на машине, Саша Невзоров "любит" коней. И глазной хирург Федоров тоже.

Нет, конечно, не зазорно любить ни собак, ни кошек, ни лошадей.

Но если у конюха Трапезникова из Холмогорского племзавода любовь к русской тройке, к лихой езде в санях естественна, как любовь скремблера к своему мотоциклу без излишеств, даже без фары, то от восседающих на кахетинцах представителей элиты отдает ряженостью цыганщины.

Да и само понятие элита— из того же ряда вычурных, балаганных, крикливых, как консенсус, загогулина, мочиловка.

Ни один уважающий себя цыган не скажет о себе — я вхожу в элиту табора. Даже цыган не захочет причислять себя к животному миру.

А нынешние российские супермены не смущаются. Шандыбин — элита и Явлинский — элита. Макашов — элита и Хакамада — элита. И, судя по этому объединительному термину, что-то есть у них общее. И немало. Едва ли не больше, чем отличительного.

Потому и прикрытие такое диковинное — элита. Общее — в безумии демократизма, творящегося в стране, к которому все они причастны.

В ГЛУБИНКЕ, В ПРОВИНЦИИ ЦЫГАНЩИНАмельче, но ядрёней.

В райцентре, прозябающем у железнодорожной приуральской станции, в обшарпанном "дворце" культуры проходит конкурс на звание лучшего Майкла Джексона.

Несколько парней из этого городка и близлежащих сел выходят на сцену и под фонограмму мирового кривляки подражают ему. Тоже в черном, как говорится, в облипон, с погремушками, в примитивном гриме хватаются за промежности, играют локтями, корчат соответствующие гримасы.

Жюри сидит в первых рядах. Из "отдела культуры" там есть "представитель". Корреспондентка местной газеты интервью у победителя берет. Печатают со снимком. Три тысячи тиража развозится по деревням. И рядом с "графиком посевной" сельские жители читают про "секреты мастерства" этого мистера Джексона. "У Маньки-то Петька, гляди, в газету попал". Одобряют! Одобряют!

А про Александра Петрова, получившего Оскара за мультфильмы, в его родной деревне Пречистое говорят не очень хорошо. Что-то в нем не "ндравится" землякам. Какой-то он "гордый". А денег-то сколько огреб! И за что? Мелькает что-то на экране. Картинка трясется. И на 125-ю серию мыльной оперы "прыск" с помощью "лентяйки" — вот тут красота!

Душа мельчает во времена жестоких политических засух. Накатывают мрачные настроения. Гори все синим пламенем. Пропади пропадом. Однева живем. Но по прошествии похмелья, при необходимости все начать сначала она, душа, набирает природных соков.

В САМОЙ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОЙ ЖИЗНИ,в устройстве сельского хозяйства, наоборот, цыганщиной не пахнет.

Ударом деколлективизации сшибло "романсовые" настроения с многих крестьянских семей и родов. Ушло в небытие забубенное пьянство, обеспеченное "правом на отдых". Те, кто выжил и не упился "свободой", пережили чудо обновления, совершили некоторый даже духовный подвиг, устраивая свою личную, семейную жизнь для начала так, чтобы не погибнуть, а теперь уже и так, чтобы на хлеб с маслом хватало. Затеплились печи в домах деревень, брошенных в вихре цыганщины 60-х и 70-х годов, во времена последнего великого кочевья русских крестьян в города. Теперь откочевывают назад, в деревни, на исторические славянские становища.

Прошлой весной я в своей родной деревне в восьмистах километрах к северу от Москвы сажал картошку вместе с одноклассницей.

Она уже бабушка. Третий или четвертый и, кажется, последний муж. Пес — овчарка. Вот таким семейством, оставшимся от сильного крестьянского рода местного нашего мельника, она переехала на жительство из райцентра обратно под крышу дедовского дома, поставленного у реки на валунах в начале века.

Последним ее "местом работы" в райцентре был пятачок у фонарного столба, где она торговала семечками. Покупала у проводников сырые, жарила и продавала. Стояла летом и зимой, как привязанная к этому столбу, называла его "позорным". Выживала она и там, в городке, неплохо. Но "позора" терпеть больше не смогла. Купила трех кур и поросенка. Уехала в деревню.

Нынче я не узнал ее. Выходит из дому на крыльцо — то ли мать ее — отчаянная медсестра времен Великой Отечественной, то ли бабка — строгая набожная крестьянка доколхозной закваски.

За несколько месяцев Надька набрала родовитости и благородства! Зажегся еще один русский огонек.

А за рекой хозяйствует фермер Красов. Кулак, хват, бахвал.

Ходит в обносках, в рвани. Живет в закутке, выгороженном досками из большущего недостроенного дома-дворца. В двух десятитонных контейнерах прячет от налоговой инспекции японский завод по переработке молока, сплошь напичканный электроникой. Тракторов, комбайнов — полный двор. А скотины — только для себя. Земли запущены под целину. С чего кормится — неизвестно. Но чувствуется, что капиталец имеется у него где-то в банке. Сын на иномарке гоняет на танцы в "дом культуры".

— Ничего не боюсь! Жена возникает — хоть завтра уйду. В одних штанах! И через три года у меня будет то же самое! Как три пальца...

Глаза у него красные от недосыпания и ломовой работы. Весь он напоен дикой, убойной силой.

— Ну кто ты там в своей Москве, Сашка?! А я здесь — король!

Все на грани цыганщины, поножовщины даже — и дурное богатство, натащенное на хутор Бог знает какими путями, и пустующие поля, и надрыв этот в голосе. На грани, но не за ней.