Ролан Быков - До и после «Чучела»

Дизайн — это красиво, модно, лихо. Что? — неважно. Важно, что «фирма», отлично сработано, на уровне мировых именно стандартов, и при этом — «только у нас»! Дизайн — стиль, суть которого комфорт, в нем могут быть любые стили, на любой вкус: дизайн может быть в стиле модерн, в стиле барокко, в древнекитайском, староиндийском, в сочетании стилей, вплоть до знаменитого «китча» — безвкусицы, доведенной до совершенства эклектики. Все это сфера обслуживания современного мещанина, сфера обслуживания не просто «живота» — это примитивно, сфера обслуживания «бездуховной души», суррогата из моды и стяжательства. Мещанин «духовно» самоутверждается, его идеал бытового комфорта перенесен на требования к искусству, которое покупается и продается.

Мода как доминанта массовой культуры по нынешним временам сделала головокружительную карьеру. Из «отличной штучки» она вдруг на наших глазах стала особой солидной и уважаемой в самых широких демократических кругах. Вокруг нее вертится уже не одно поколение. Она явно освоила современные скорости и опережает время, как сверхзвуковые самолеты опережают рев собственных двигателей. Мы вынуждены гнаться за модой, как ее отзвук, будто за собственной тенью, которая впереди утром, и в полдень, и вечером.

Из привилегии избранных мода как подарок цивилизации стала всеобщим достоянием. Она соприкоснулась с огромными человеческими массами, и это решительно изменило ее характер. Знаменитая «капризность» моды, ее голос, так недавно срывавшийся на «крик» — все это теперь в прошлом. Капризность моды узаконена — это теперь ее «динамика», «последний крик моды» — формула недопустимо бестактная по отношению к новому кумиру. Мода более не кричит — она диктует! А кричать и нервничать теперь приходится тем, кто ей неугоден: например, формула «крик души» — вполне современна, а формула «крик моды» — звучит уже чуть ли не иронически. Душе есть от чего кричать, моде же более не от чего, она обрела «голос» в современном мире, ее слышно и так!

Мода пошла вширь, она стала контролировать не только пряжки и кружева, не только имена и прически, она сейчас контролирует науки и искусства, идеи и общественные проблемы — решительно все. И мы чаще слышим не «талантливая идея», а «идея, имеющая популярность», «модное направление науки», «престижная профессия». И будь ты хоть семи пядей во лбу, ты ничего не сумеешь сделать без благословения «матушки моды». Даже если ты на любой из жизненных беговых дорожек финишируешь первым, этого никто не зачтет тебе, как рекордный результат. Только мода делает эти «соревнования» официальными и утверждает рекорды. Мода — королева «сферы обслуживания», и если основной стиль этой сферы «дизайн», то мода — его эстетическая платформа.

Но мода пошла и вглубь — она стала для многих миллионов людей системой ориентации в самых различных областях жизни. Она стала одним из новых средств связи между людьми. Связи закодированной и близкой к образной и поэтому более свободной от логики. Она, как печная труба, создает некую эмоциональную общественную тягу, которая организует движение интересов мельчайших частичек огромных человеческих масс и вследствие этого становится компромиссной связью между человеком и окружающим его миром…

Но из компромиссной связи мода становится новой властью над человеком. «Лихая мода, наш тиран, недуг новейших россиян» — какою она была еще при А. С. Пушкине, она становится настоящим диктатором. Эта власть не исходит от одного лица или группы лиц, она становится особой властью многих над одним. И эта власть незаметна, она осуществляется как бы изнутри, через вкусы и привязанности самого человека, которые на самом деле продиктованы все той же модой. И тут она проникает во все: во взаимоотношения, в мир чувств, в самые сокровенные тайники интимной жизни. Так происходит чудовищное предательство моды — в ней обнаруживается механизм роботизации человека, самой его индивидуальности, как последней суверенности.

Социалистическая культура, обращенная к массам, призвана была с самых первых своих шагов обороняться от бездуховности, мещанства, от стихии буржуазной «массовой культуры». Наше искусство сумело воспитать читателя и зрителя, как ценителя искусств: успех поэтов 50—60-х годов, популярность выставок и вернисажей, книжный бум, глубокий и всевозрастающий интерес к памятникам национальной культуры, интерес к старине, к своим корням, к фольклору, увлечение всеми видами документалистики — все это не случайно в нашей культурной жизни.

Но везде к каждому проявлению духовной активности присоединяется обыватель и мещанин: интерес к творческой личности диктуется ее популярностью, взятие автографов чуть ли не на туалетной бумаге часто исчерпывает интерес и любопытство «к искусству», книги приобретаются как вещи, интерес к старине в этих случаях диктуется уже его престижностью. Так сбылись слова А. И. Герцена: «Снизу все естественно, как к благополучию, тянется в мещанство, сверху все само впадает в него по невозможности удержаться. В этой среде Альмавива равен Фигаро». И мещанин интеллигентствует и интеллигент впадает в мещанство «по невозможности удержаться». И где та грань, которая разделяет одно от другого?

Я бы не рискнул сегодня показать пальцем на мещанина, я бы испугался, не укажу ли я на близкого и любимого человека. Понятие «мещанин» потеряло свои социальные признаки, я встречал мещан в среде и академиков, и рабочих. Понятие провинции тоже исчезло, как география мещанства: я видел поразительно духовных ребят в Чимкенте, я вижу совершенно бездуховных в любой из столиц. Мещанство сейчас представляется мне духовной болезнью современного человека, как любая порча, как перхоть, как трахома. Поэтому черта отчуждения может лежать и между людьми и внутри самой личности, как ее борьба с собой.

Здесь, в этой борьбе, в столкновении рожденной советским искусством традиции зрителя — ценителя искусств со стихией мещанской психологии и массовой культуры происходит основной бой за духовное, человеческое, одухотворенное. И все своеобразие этой борьбы в выяснении подлинных позиций, в столкновении с демагогией, болтовней, пустотой, прикрытой громкой фразой, и беспринципностью, прикрытой симуляцией принципиальности. И тогда загадка зрителя — различить в духовном смысле величины мнимые и подлинные. Как преодолеть субъективный фактор оценки, как освободиться от давления стереотипа, как преодолеть современное «клиширование» нашего восприятия? Особенно, когда слух и сплетня все более претендуют на «подлинные сведенья», они даже могут противопоставить себя науке, как точке зрения «слишком уж официальной» и даже «ограниченной», тут старые предрассудки начинают претендовать на высокое звание «твердых убеждений» и в этом качестве становятся особенно «краеугольными», читать никто не хочет — все писатели, процветают «точки зрения» без всякого зрения или знаний, когда, минуя доводы, сразу приходят к выводам и тут… однако, терпение…