Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!

Вскоре площадь опустела, только легонький ветерок гонял по дороге обрывки бумаг. Ребята еще посидели на чердаке. Не часто приходилось им видеться, а невысказанного много. Долго ли хорониться загнанными зверьками по огородам да ямам? «Расцвет» жизни. Школа закрыта, восемьдесят человек расстреляно, сто пятьдесят угнано в Германию, остальные на барщине спину гнут задаром. «Уйдем из села», — решили ребята. Если Аню Разнатовскую не найдем, будем пробираться по одному. Наметили место встречи.

Вечером Коля сказал матери, что больше не будет прятаться в яме на огороде, а уйдет совсем. Мать сама не знала, как лучше. Вся извелась. Как мужа расстреляли, вздрагивала при малейшем звуке. В ту ночь не пошел он на огород, прилег на лежанке. Ночью вломились полицаи, велели Коле одеваться. Мать молча вцепилась в сына. Полицай замахнулся на нее: «Не дури, хуже будет. На строительство моста пойдет». Колю вывели. Мать побежала следом. Из соседних дворов тоже выводили людей под дулами винтовок. Всех сгоняли к сельской площади. Под утро здесь снова стояла большая толпа. Прежняя картина: слезы, ропот, сжатые кулаки. Подошли телеги с носилками для земляных работ, с лопатами… Люди немного успокоились.

Коля заметил зареванных подружек Шуру и Машу. Тоже под облаву угодили. Они очень обрадовались Коле.

В толпе молодежи, охраняемой полицаями, выделялась долговязая фигура Василия Яременко. Его дразнили одноруким за изуродованную в детстве кисть левой руки. Какой из него работник! А фашистам и такой понадобился. В сорок третьем они уже и калеками не брезговали.

Железнодорожный мост от Никополя к Каменке через Днепр фашисты строили сразу с двух сторон. Лагеря строителей на обеих берегах были обнесены колючей проволокой. Вышки по углам с пулеметами, прожектора, дрессированные овчарки. В грязных, сырых бараках жили военнопленные. Держали их впроголодь. Не лучше обращались и с колхозниками. Целый день в холодной осенней воде таскали люди носилки с бетонным раствором. За месяц каторги вновь прибывший терял половину веса.

Об этом гиблом месте слышал от отца Коля Кириченко. Вот почему, шагая в колонне под конвоем автоматчиков, он не переставал думать о побеге. В толпе он заметил своего тезку Николая Дорошенко с верхней улицы. До войны они вместе учились играть на гармошке. А теперь им вместе пришлось таскать носилки на немецкой каторге.

В сумерках к судну подошел буксир. Через четверть часа мы с попутчиком уже сходили по скрипучему дощатому трапу на шаткую пристань. Время было не такое уж позднее, но автобус не ходил. На пыльной автостоянке у дебаркадера по-совиному светились подфарники частных легковых автомашин. Они принимали пассажиров и, мягко переваливаясь на ухабах, уползали в гору. Густая пыль из-под колес светлой завесой подымалась в вечерней мгле. На площадке еще оставался вишневого цвета «Москвич». Хозяин стоял у раскрытой дверцы, поигрывая ключом. Последние пассажиры, шурша подошвами о песок, проходили mjimo.

— Не подвезете? — спросил владельца «Москвича» мой спутник.

— Своих жду, — глядя мимо него на пустую уже пристань, ответил мужчина.

Мы молча пошли в гору за остальными людьми. По песку идти было нелегко.

— Вот здесь их расстреляли, — махнул Николаюк рукой в темнеющие слева песчаные барханы.

Сзади раздался автомобильный сигнал. Мы отпрянули в сторону. Наполняя воздух запахами перегретого металла, бензина и пыли, мимо проплыл вишневый «Москвич». В освещенном салоне было просторно. Водитель одиноко наслаждался орущим приемником. Я невольно остановился. Но товарищ потеребил меня по плечу: «Не возьмет». Машина, покачиваясь, ушла вперед, «злорадно» подмигивая оранжевыми указателями поворотов.

Из Каменки в Водяное мы добрались быстрее: там курсировали большие автобусы. В центре села серебрился бюст на постаменте.

— Федор Окатенко, Герой Советского Союза, — пояснил мой спутник, — из десанта капитана Ольшанского, что брал Николаевский порт. Между прочим, зять Коли Кириченко, расстрелянного гитлеровцами. Теперь и памятники им рядом.

Мы подошли к мемориалу. Камень с именами семи комсомольцев был почти не виден из-за цветов. Мой спутник вынул из внутреннего кармана пиджака сверточек, в котором оказалась три маленьких гвоздики, положил рядом.

Вдруг место, где мы стояли, осветилось тихим неожиданным сиянием. Хлопнула дверца автомашины. Мы оглянулись. По дорожке шел высокого роста мужчина, держа в руках букетик цветов. Он кивнул нам, как старым знакомым.

— Был у свояка и опоздал на открытие, — вроде бы извинялся он перед нами. — А не поехать к свояку тоже неудобно — племяш в армию уходит. Я их прямо на сборный пункт и оттарабанил. Курите?

Он протянул нам сигареты.

— Вы из райкома? — спросил он моего напарника.

— Нет, — ответил тот, — в музее работаю.

— А я вас раньше у парторга видел. Моя фамилия Оверко, я в здешнем совхозе работаю.

— Не Маши Оверко брат? — кивнул Николаюк на могилу комсомольцев.

— Однофамильцы. Из них я ни с кем не в родстве. С Кириченками только по соседству жили. Интересный парень был, ихний Коля. Вечером выйдет с гармошкой за ворота, все пацаны возле него. Стихи сочинял. Тетка Ульяна долго тетрадки хранила… Так-то. Ну всего вам, как говорится.

Он пожал нам руки и пошел к машине, но вдруг на полпути остановился:

— А теперь вы куда?

Правду сказать насчет ночлега я как-то не подумал. Полагался на своего спутника и сейчас, после вопроса Оверко, взглянул на него.

— Проголосуем на трассе и через десять минут будем в Каменке, в гостинице — без тени тревоги сказал Николаюк.

— Здесь вы до утра будете голосовать, — тоном человека, знающего местные дорожные нравы, заметил Оверко. — Садитесь в мой лимузин.

Мы забрались в потрепанную, первых выпусков «Победу». Внутреннее убранство машины тоже производило грустное впечатление. Заметив нашу реакцию, Оверко улыбнулся:

— Автомобиль не роскошь, а средство передвижения.

Мы тронулись в путь.

— Праздник, — сказал водитель. — Начальство в ресторане. Там сегодня встречают освободителей Каменки.

Дорогу он знал отлично.

— Тридцать лет здесь езжу, — говорил водитель. — В войну на телеге ездил.

— И на мост? — оживился Николаюк.

— И на мост, — ответил Оверко. — Пацаном был, тринадцати лет, но всех фашисты заставляли. Доски, бревна подвозили, лагеря часовые обшарят, бывало, еду заберут. Мы передачи пытались провозить. Как не взять, когда матери просят. Помню, Коле Дорошенко мать передала крыночку меда. Так этот мед часовые моментально замели, а слопать побоялись — деликатный продукт, не пирожок какой, не кусок сала. Отнесли кринку офицеру. Тот был хитрый лис. Велел выстроить ребят и пошел вдоль рядов. Указали ему на Колю Дорошенко. «Твоя матка мед прислал?» Коля свою кринку узнал, но молчит. Офицер такой обмен предлагает: мать пусть привозит ведро меду, а сына забирает домой. Аж засмеялся фашист своей выдумке. Потом перчатку надел и похлопал Колю по плечу.