Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!

Парень на соседа своего покосился, дальше по ряду взглянул: стоят ребята — грязь да худоба, руки в коросте. Все глаза на него, Колю, неужто медом откупится? Набрался парень духу и говорит, дескать, так и так, господин начальник, ошибка произошла, не мой это мед, нихт, говорит.

Немец удивился, тычет парню перчаткой в грудь: «Ты есть Дорошенко!» Коля заупрямился: «Нас тут Дорошенков много». Велели выйти вперед всем Колиным однофамильцам. Их, к счастью, с полдесятка набралось. Офицер не стал разбираться, хмыкнул, развернулся и ушел. Солдат за ним кринку с медом унес.

Наш водитель завозился с сигаретами и спичками. Закурил и, успевая перемигиваться светом фар со встречными машинами, продолжал свой рассказ.

— А то в лагере с Машей Оверко случай был. Тащит она, значит, на пару с Полей Концур носилки с бетоном. Груз не по силам, ноги заплетаются. А фашист с автоматом рядом вышагивает, кривляется, по спинам девчат похлопывает. Маша видная из себя была, стройная, сероглазая. Фриц ее и облапил. Маша вся прямо побелела. А носилки не бросишь — подружку зашибешь. Маша как плюнет фашисту в морду! Тот аж рот раскрыл. А потом автомат наставил, как пальнет над ухом очередь. Долго она после того раза не слышала.

Сначала гитлеровцы в лагере не расстреливали: либо в Никополь возили, либо отводили в кучугуры. Потом свирепеть стали, когда увидели, что дело-то с мостом не движется. Особенно военнопленных терзали, чувствовали, — оттуда весь саботаж идет. Военнопленные знали цену этому мосту, знали, сколько наши лишней крови прольют, если фашисты пустят по мосту эшелоны. Военнопленные, работали так-сяк, для отвода глаз. Ну и цивильные, на них глядя, не торопились. Фашисты психовали: Красная Армия под Запорожьем! Стали за саботаж расстреливать на месте.

И тут наши хлопцы решили бежать, потому что дело уже до настила и рельсов дошло. Нельзя же немцам мост против своих достраивать. Группа такая подобралась: два Николая — Кириченко и Дорошенко, Василь однорукий, Маша Оверко и Шура Дуля. Все — комсомольцы. Василь свой комсомольский билет в лагерь принес. Брат его Дмитрий потом нашел этот билет в одежде расстрелянного. До сих пор хранит.

Готовились в большом секрете, а все же один человек учуял: Лиза Дуля. Возьмите да возьмите, а то сама побегу. Взяли ее и еще Полинку Концур. Маленькая такая, кругленькая, точный катигорошек. Сперва не хотели брать, мала, риск. Та — на дыбки: мол, не хуже вас, не испугаюсь, тоже, дескать, в комсомоле, только билет не успела получить. Даже ребят назвала из старших классов, кто ее рекомендовал. Пришлось взять и Полинку.

Как уж удалось им удрать, кто его знает: проволоку перекусили чем или подкоп сделали, но все семеро в одну ночь ушли. Перед их побегом я как раз свой последний рейс к мосту сделал. Последний, потом лошадь сдохла. Прямо в упряжке у контрольно-пропускного пункта. Никудышная была кляча. Крепких колхозных коней немец еще в сорок первом в Германию отправил.

Когда упала моя лошаденка, всполошились фашисты. Пригнали людей из лагеря, лошадиный труп — на телегу и: «век! век!» Среди лагерных Коля Кириченко был. Нагнулся ко мне и шепчет, чтобы мать ему теплую одежку приготовила. Я сперва не понял, своей бедой голова занята, думал, сюда ему одежду-то, а он моргнул: «Ночью приду». Тогда я скумекал: побег!

Наутро после побега прибывает в лагерь какой-то немецкий чин: как дела с мостом? А ему докладывают о побеге. Ох он и орал! Пальцем тыкал в лоб начальнику окружной фельджандармерии, а тот тоже чин немалый. Сутки дали на поимку. И чтобы в лагерь доставить, на место, и приговор перед всем лагерем. Жандармерия, комендатура, полицаи, старосты — вся свора кинулась ловить.

Тут наши ребята малость оплошали. Рады, конечно, что немцев облапошили, невтерпеж домой пробраться, а того не подумали, что там может быть засада. Надо бы осмотрительнее: пятерым схорониться в лесопосадке, а двоим — в село, в разведку.

Николаюк шумно завозился.

— Оплошали, поспешили… Теперь легко рассуждать. А каково им было тогда? Они и так трое суток в степи прятались. А ведь не лето — октябрь, заморозки, а они в лохмотьях, без еды. Не из гостей шли, с каторги. Еле-еле душа в теле. Думали, проберутся домой, еды, одежды возьмут и — к партизанам.

— А во дворах — засады, — покачал головой водитель, останавливая машину у гостиницы.

Николаюк вышел справиться относительно свободных мест.

— А дальше что? — спросил я водителя.

— Похватали всех, руки веревками скрутили и — в Каменку. Матери следом, пешком. Там к комендатуре близко не подпускают. Эсэсовцы. Полицаи покрикивают: «Пошли вон, бабы, пока не постреляли вас разом с вашими комсомольцами». Не верили матери, что расстреляют детей. Вечером увидели своих издалека. Ребят вели под конвоем в уборную. Хлопцы руками махали, девчата воздушные поцелуи посылали. Лиза, говорят, сильно плакала.

Утром пригнали их в лагерь, к, мосту. Выстроили на плацу весь лагерь: и военнопленных, и цивильных. Огласили приговор: за саботаж и побег — к расстрелу. Связали одной веревкой и повели в кучугуры. Мы, пацаны, на деревьях сидели возле завода металлоизделий — оттуда все видно.

Развязали им руки, как на место привели, заставили яму рыть. Потом на край ямы ставили и прикладом замахивались, чтобы ребята на колени опускались. А те ни в какую. Потом выстрел раздался. Один, другой… Какая-то заминка произошла. Коля Кириченко резко развернулся, толкнул немца в грудь, а сам боком в яму полетел. Василь и Николай Дорошенко рванули в разные стороны. Василя очередью из автомата скосили сразу, а в Дорошенко никак попасть не могли. Пацаны кричат: «Сбежал! Ура! Один сбежал!» Взвод эсэсовцев бил из автоматов — и не могли попасть. Дорошенко зигзагами бежал, галифе на нем были отцовские и белая сорочка.

Добежал он до воды — ушел бы. До войны на спор он Днепр в оба края без передышки переплывал. Пули его у самой воды достали. Фашисты зацепили его веревкой за пояс и потащили наверх к яме. Там еще долго стреляли в него, хотя он лежал, не двигался. Когда откопали, одна дырка прямо во лбу была.

У Коли Кириченко на теле не нашли ни одной царапины. Он до выстрела успел прыгнуть в яму, надеялся потом выбраться, а яму засыпали. У Лизы Дули руки были покусаны, это она, чтобы не закричать, не показать своей слабости.

Вернулся Николаюк. Мы поблагодарили своего добровольного водителя.

— Весь второй этаж для почетных гостей, для освободителей Каменки, — сообщил Николаюк.

Мы попили чаю в маленькой комнатке словоохотливой кастелянши и поднялись к себе. Я устал за день и тотчас прилег. Спутник мой, напротив, возился с эскизами, раскладывал их на столе, выходил в коридор. Оттуда стали вскоре проникать голоса возвращающихся гостей.