Евгений Добренко - Сталинская культура: скромное обаяние антисемитизма

Советский антисемитизм имел иную природу. Он не был прямым продолжением антисемитизма, процветавшего в дореволюционной России. Опираясь на исторический и бытовой антисемитизм, на всю мощь государственных институций, он так и не обрел доктринальной легитимности. Поскольку продолжала действовать интернационалистская марксистская риторика, постольку, даже став системным явлением, антисемитизм в СССР продолжал оставаться полуофициальным, латентным. Это вызывало сложности с артикуляцией антисемитской политики, проводившейся при Сталине (и позже его наследниками), порождая различные формы заменного дискурса.

В сущности, советский антисемитизм — побочный продукт советского национально–государственного строительства. С фактическим отказом от марксистской модели развития («социализм в отдельно взятой стране») и от интернациональной доктрины возникли и предпосылки для перехода бытового антисемитизма на уровень государственного. К этому надо добавить личную юдофобию Сталина, питавшуюся как люмпенским происхождением и семинарским образованием, так и его личной неприязнью и завистью к образованным организаторам и ораторам революции, среди которых было немало евреев. Наконец, социальной базой сталинской политики государственного антисемитизма стала новая номенклатурная генерация. Из социальных низов она пришла на смену «пламенным революционерам», сметенным сталинскими чистками второй половины 1930–х гг., принеся с собой бытовой антисемитизм из деревень и городских окраин. Согласно сталинскому диктуму, эти кадры и решали все.

Документы, опубликованные в книге «Государственный антисемитизм в СССР» [3] Государственный антисемитизм в СССР: От начала до кульминации, 1938—1953 / Под общ. ред. А. Н. Яковлева. Сост. Г. В. Костырченко. М.: МФД; Материк, 2005. 592 с. , показывают, как сталинский антисемитизм был «пересажен на номенклатурную почву, благодаря чему обрел статус систематической государственной политики» (с. 6). Надо заметить, что часто документы в книгах этой серии публикуются в хронологическом порядке, так что бывает трудно проследить за теми или иными сюжетами. Однако книга «Государственный антисемитизм в СССР» построена тематически, что не только помогает читателю, но и создает неожиданный побочный эффект: соседство документов фиксирует не только последовательность тех или иных политических акций, но и смену дискурса, причем иногда в очень коротких промежутках. Так, в случае с материалами по делу ЕАК и делу врачей 1952–го — первой трети 1953 г., а затем — буквально несколько месяцев спустя: «еврейские буржуазные националисты», «шпионы иностранных разведок» и «убийцы в белых халатах», которых предлагали чуть ли не четвертовать на Лобном месте, прямо на глазах превращаются в невинно осужденных «честных советских граждан», павших жертвами «незаконных методов ведения следствия» и происков по «подрыву дружбы советских народов».

Поскольку антисемитизм в СССР не декларировался, не был легитимирован, властям приходилось использовать риторику кадровой «коренизации» и «титульной нации». Особо интересна антикосмополитическая кампания, начиная с которой создавались предпосылки для легитимации антисемитизма и введения его в публичный дискурс. Собственно, самое интересное в публикуемых документах не столько их содержание, сколько их лингвистическая сторона: попытки вывести политический курс из немоты, найти такие формы его артикуляции, которые обосновывали бы антисемитскую политику, одновременно сохраняя интернационалистский камуфляж.

Стоит заметить, что, хотя сущностно антисемитизм обычно связан с верноподданническим государственничеством (дореволюционное черносотенство), ксенофобией, антимодернизмом и антилиберализмом, именно техника идеологического камуфляжа, двойственность советского антисемитского дискурса — одновременно разрешенного и «как бы» запрещенного, — позволяла позже позиционировать его в качестве некоего «диссидентства». Хотя многие «диссиденты–националисты» впоследствии немало говорили о гонениях в советское время, их антисемитизм был продуктом советского политико–идеологического проекта и разделялся огромным большинством советской властной элиты — от Москвы (Кремля, Старой площади и Лубянки) до самых до окраин (республиканских ЦК и обкомов). Можно сказать, что антисемитское «диссидентство» Кожинова было таким же лукавым, как и «интернационализм» Сталина.

Самое интересное здесь — это поразительная схожесть советского и постсоветского антисемитского публичного дискурса с дискурсом Старой площади позднесталинской эпохи. Особенно занятны в этом смысле разного рода Записки НКВД и Агитпропа с результатами проверок состояния «воспитания и расстановки кадров» в различных учреждениях, где неизменно обнаруживается непропорциональное число «лиц еврейской национальности» (с непременными калькуляциями процентов и расшифровкой инициалов), страшно напоминающими публицистику Русской партии: те же подсчеты на страницах «Молодой гвардии» и «Нашего современника», не говоря уже о современной массовой черносотенной печати. Антисемитский дискурс вообще всегда основан на некоей стыдливости, поскольку, в сущности, за ним не стоит ничего, кроме зависти: «много евреев» просто означает «мало наших» (о чем бы ни шла речь — об институтах физики или консерваториях). Не подлежащее легитимации (в рамках традиционных ценностей — не считая выхода за их пределы в нацизме), чувство это требует рационализции. Процедура рационализации и является самой интересной. В приводящихся документах — те же рассуждения о «засоренности», о засилье «нерусских кадров» и «лиц еврейского происхождения».

Но были здесь, несомненно, проблемы не только, так сказать, филологического, но и сугубо «содержательного» свойства. Политически акции должны были выглядеть обоснованно. О том, какие трудности представлял собой поиск таких объяснений, может свидетельствовать Записка Агитпропа на имя Сталина о закрытии альманахов на еврейском языке. Помимо обычного объяснения (произведения на еврейском языке «не находят широкого читателя»), здесь поднимается куда более широкий вопрос о том, что не нужны и объединения еврейских писателей: «Московское объединение еврейских писателей состоит из 45 писателей, Киевское — из 26 писателей, Минское — из 6 писателей. Основной организационный принцип, положенный в основу этих объединений, — принцип национальной однородности — представляется ошибочным. Других литературных объединений, созданных на основе данного принципа, в Союзе советских писателей не существует». Уровень демагогии здесь зашкаливает: одновременно с закрытием изданий на еврейском языке в республиках с иной «титульной нацией» (будь то Украина или Белорусия) идут аресты в руководстве Еврейской автономии, обвиненном в… «еврейском буржуазном национализме».