Итоги Итоги - Итоги № 24 (2012)

Наконец осенью 1937 года я поступил в школу в 3-й класс. Со мной в классе учились дети Микояна, очень симпатичные ребята, и племянник Кагановича. Был такой случай в пятом классе, когда я с криком «Бей наркомчиков!» набросился на них, чем и прославился. История закончилась тем, что меня перевели в другую школу.

— Война сильно изменила вашу жизнь?

— В октябре 41-го мы уезжали, собственно, бежали из Москвы. Тогда было абсолютно непонятно: сдают Москву, не сдают Москву, паника была совершеннейшая. Добрались до Горького, а потом пересели на пароход и уже по Волге доплыли до Казани, куда до этого был переведен институт отца. В Казани нас поселили в помещении бывшей дворницкой университета. Мы жили внизу, а на втором этаже — семья академика Чудакова.

В подвале университета отец устроил хорошую баню (вшивость ведь была очень опасна) и нормальную уборную, такой гигиенический узел. Я часто вертелся в помещениях института и однажды вижу — по коридору идет старичок, очень почтенный. Подходит он ко мне и говорит буквально следующее: «Мальчик, я слышал, что здесь где-то есть теплый туалет». Это был президент Академии наук Владимир Комаров, выдающийся ботаник и географ, собственной персоной. Точно как в сцене, свидетелем которой был когда-то Дельвиг: в лицей приехал Державин и спросил у швейцара: «А где, братец, здесь нужник?» После долгого путешествия из Петербурга в Царское Село он был очень озабочен этим вопросом.

Квартира моего деда Алексея Николаевича Крылова была на другом конце города, и он иногда оставался ночевать у нас в университете. В то время он заканчивал работу над своими воспоминаниями и читал нам вслух только что написанное. Часто не было электричества, только маленькие коптилки, при тусклом свете которых он, похожий на библейского старца, читал глуховатым голосом замечательную историю своей жизни, а мы сидели у его ног.

— Где вы получили высшее образование?

— По возвращении в Москву осенью 1943 года я поступил в Московский авиационный институт (МАИ). Я был очень молод, всего пятнадцать лет, но на это как-то закрыли глаза, тем более что я был хорошо подготовлен. В МАИ нас прекрасно учили, хорошо были поставлены математика, механика. В моем дипломе указана специальность «Самолетостроение». Одним из моих курсовых проектов была разработка катапультируемого сиденья самолета, которое выбрасывалось за счет тяги ракетных двигателей. Пилота не выстреливали как из пушки, со страшной ударной нагрузкой на позвоночник, а размещали позади сиденья две пороховые ракеты, которые в гораздо более спокойном темпе выносили сиденье из кабины. Я разобрался в работе пороховых ракет и спроектировал такое сиденье, и сейчас этот подход лежит в основе технологии спасения летчиков в аварийных ситуациях. В институте у нас была летная практика на аэродроме в Долгопрудном, для этих целей предназначался двухместный учебный самолет У-2. Помню, как в первый раз инструктор, подняв его в воздух, передал мне управление. Полетали-полетали, и, когда вернулись в аэропорт, он сказал: «Вы ведь раньше летали. Я вижу, что вы уже управляли самолетом». Я ответил, что это в первый раз, но он не поверил. Возможно, у меня очень хорошо получилось потому, что ясно представлял себе физику полета. Позже я вполне освоился и летал в самых разных местах. Последний раз это случилось в Англии. Я встречался в Лондоне с одним человеком, связанным с вычислительной техникой, а потом мне нужно было попасть в Кембридж. Он неожиданно предложил: «Давайте полетим на моем самолете. Я лечу в Манчестер, а оттуда отвезу вас в Кембридж». Конечно, я согласился. Мы поехали в аэропорт под Лондоном, сели в его маленький самолет, вдвоем полетели в Манчестер и уже оттуда отправились в Кембридж, лететь надо было часа полтора. Я рассказал ему, что умею водить самолет, и он предложил мне попробовать. Я взял штурвал, выдерживал высоту полета, направление, и — чих-чих-чих — так мы и летели. Вдруг я вижу, что подо мной — а мы летели на высоте примерно двух тысяч метров — проходит большой вертолет. Мы расходимся как в море корабли, он ниже, а я над ним на большом расстоянии. Все это время мой спутник возился с радио и никак не мог установить связь с Кембриджем. Но это была его забота, а я летел себе, вывел самолет куда надо и только в последние минуты перед посадкой передал ему управление. Мы сели в Кембридже — и вдруг жуткий скандал: почему ваше радио не отвечало, почему вы так безобразно себя ведете! В общем, вау-вау-вау. Оказалось, что на том самом вертолете, который пересек наш курс, летел принц Уэльский, и по этому поводу был объявлен большой воздушный аврал. А у нас не только не работало радио, но еще и самолетом управлял иностранец.

— Во время вашей учебы в институте над головой вашего отца начали сгущаться тучи…

— В 1945 году я окончил второй курс. Летом того же года американцы взорвали первые атомные бомбы. Тогда же начало портиться то настроение приподнятости и надежд, которое наступило после Победы. После Хиросимы в нашей стране создали Специальный комитет, который возглавил Берия. В состав этого комитета был включен и мой отец. Так он попал под начало человека, с которым сработаться был органически не способен. Вскоре началось наступление на очень важное для отца дело — кислородную промышленность, которую он создавал и от которой был в конце концов несправедливо отстранен. Самым сильным ударом было снятие с поста директора Института физических проблем. У отца отняли институт, установки, которые при организации института ему выслали из Англии, отняли всех его сотрудников. Лишенный возможности работать, он жил практически безвыездно на даче на Николиной Горе, никогда даже не ночуя в Москве. Первые полгода Петр Леонидович был в глубоком расстройстве и тяжело болел. Однако затем он вновь начал работать: в дачной сторожке оборудовал себе лабораторию, и в этой хате-лаборатории, как он ее называл, ему помогали лишь мы с братом Андреем.

В странных условиях отлучения от науки большое значение для отца имела часто внешне незаметная помощь настоящих друзей. Тогда многие «раззнакомились», прекратили какие-либо контакты с нами. Берия пользовался различными приемами своего ведомства, чтобы следить за ним и оказывать давление. Однако, несмотря ни на что, отец начал тогда систематические исследования по гидродинамике тонких пленок вязкой жидкости. Были в нашей жизни и курьезы. Как-то в начале осени 1946 года к нам на дачу приехал дядя Коля, Николай Николаевич Семенов, выдающийся советский физикохимик. Он привез Тоя, рыжего пойнтера, натасканного на охоту кобеля, который стоил ему больших денег. Естественно, что тут же решили ехать на охоту. Отец дал мне ружье, которое ему подарил Берия. Мы поехали на большое поле, протянувшееся от дороги, которая теперь ведет в «Лесные дали», к деревне Дунино, где жил тогда Пришвин. Нам предстояла охота на перепелок. Они прилетали на сжатое поле, где питались зерном перед перелетом на юг. Я шел позади академиков, которым еще предстояло получить Нобелевские премии. Вдруг впереди появился заяц, его увидел Той и бросился за ним. Следом побежали охотники, на ходу перезаряжая ружья с бекасинника на четвертый номер дроби, я же был замыкающим. Собака уже нагоняла зайца, который устремился к телеграфному столбу, стоящему посреди поля. Тут он обратился в кошку и ловко забрался на самую вершину столба. По-видимому, кошка мышковала на поле, куда мыши были привлечены зерном. Когда я подошел, кошка победно шипела, Той стыдливо скулил, а охотники строго сказали мне, чтобы я никогда и никому не рассказывал о случившемся. С тех пор прошло более шестидесяти лет, никого из действующих лиц и зверей давно нет, и за давностью лет можно нарушить обет молчания.