Итоги Итоги - Итоги № 25 (2012)

Первая постановка «Зойкиной квартиры» состоялась в Вахтанговском театре в 1926 году вскоре после мхатовских «Дней Турбиных». Автор, как всегда, остался недоволен: «Пьеса оскоплена, выхолощена и совершенно убита». Его мир сузили до едкой сатиры. Огромному зрительскому успеху постановки Алексея Попова сопутствовал шквал разгромных рецензий (историки насчитывают больше трехсот), затем временный, а через три года окончательный запрет постановки. Надо отдать должное цензуре и критикам-охальникам, они часто точнее доброжелателей улавливают скрытые смыслы. Вычеркните из этого отклика эпитеты, и вы получите точную характеристику пьесы: «плоское остроумие диалогов, бульварная занимательность интриги, циничное отношение к изображаемой действительности (опошление трагического и трагедизация пошлого)». Не удивлюсь, если Серебренников что-то похожее услышит в свой адрес. Он-то как раз воспользовался формулой безвестного критика Новицкого и по части диалогов, и по части интриги. Но не только...

Комнаты Зойкиной квартиры, какими их увидел постановщик мхатовского спектакля (он же и сценограф), почти пусты. За годы военного коммунизма, видно, все распродано. Двери настежь распахнуты, и по пустому пространству привидением слоняется худенькое существо без возраста, с жалкими косицами, поименованное в программке Квартира (Татьяна Кузнецова). В минуты разгула оно (она) будет выскальзывать на первый план, пытаясь интонацией филармонического конферансье оборвать распоясавшихся девок и объявить: «Рахманинов!..» Потом в финале, когда из дома одного за другим уведут под белы руки его обитателей, она останется у рояля одна, и в голове мелькнет: ба, да это же Фирс... Только булгаковский — инфернальный. Он не раз повторял: «Я — мистический писатель», и мы, читавшие «Мастера и Маргариту», об этом помним. Потому нисколько не удивляемся, что действие происходит в «нехорошей квартире», что сквозь ее стены проникают китайские драконы, а головы персонажей время от времени посыпают конфетти. Тем более нас с самого начала предупредили. Из преисподней (пардон, из оркестровой ямы) вышел молодой человек и отрапортовал, что люди гибнут за металл, а сатана там правит бал. И повторил для тех, кто не сразу понял и не вспомнил тот знаменитый бал.

И Зойка, какой ее играет Лика Рулла, конечно же, ведьма. Потому и нет в ее образе психологических нюансов. Рыжая бестия. Она не выходит на сцену, а плоской тенью ползет по белой стене, отгребая длинными руками черные мэппинги, и у кого-то невидимого получает заветное разрешение на открытие швейной мастерской — свой билет в рай. Только после этого прозвучит первая булгаковская реплика: «Есть бумажка» — а мы уже знаем продолжение, что без бумажки ты никто. А еще Лика Рулла — примадонна того кабаре, которое устроил Серебренников, и тут с ее шиком мало кто сравнится.

Почему спектакль по пьесе из времен нэпа так ненатужно, легко впитывает в себя современные реалии? Да потому, что и на нашем дворе такое же зыбкое переходное время, вовсе не стабильное, а тревожное. Неизвестно, куда оно вывернет, и вопрос, валить ли отсюда, висит в воздухе. Когда авантюрист Аметистов материализуется («Тебя же расстреляли в Баку!») в Зойкиной квартире и окажется по поддельному паспорту Путинковским, хоть кто согласится, что Булгаков — мистический писатель. С неподражаемой грацией и невозмутимым лицом Михаил Трухин сбрасывает с себя отрепья, свидетельствующие о долгом путешествии, и на каждом лацкане новая ленточка — белая, оранжевая, полосатая, пока не оказывается в майке с до боли знакомым портретом, даром, что ли, он еще в 1926 году выжил, приторговывая портретами вождей. И как не откликнуться на жалобный стон графа Обольянинова (Федор Лавров) про власть, которая «создала такие условия, что порядочному человеку существовать невозможно». Узнавания настигают нас ежеминутно, без нажима, порой по касательной. Как не расхохотаться, когда статная Зоя, встречая на пороге крепыша Гуся (Алексей Кравченко), важняка, крышующего ее увеселительное заведение, инстинктивно спускается ниже на ступеньку. Так и просмеемся весь первый акт, наслаждаясь аллюзиями и упоительными номерами разнообразных девушек из бывших, зарабатывающих здесь на свой билет в Париж (расписание рейсов на афише), среди которых отчаянно прелестна Мымра Светланы Колпаковой.

В одном из писем вахтанговцам, изводившим драматурга поправками, он уже стонал: «...В последнем акте куда я, автор, дену китайцев, муровцев, тоску и т. д.?» С первыми разобрались, а тоску из того спектакля выкинули. Ею наполнил воздух второго акта Кирилл Серебренников. В нашем по большей части черно-белом сознании мораль Булгакова трудно укладывается. Зачислив его в певцы кремовых штор по разряду антисоветских писателей, мы оскопили его не меньше гонителей. Вслед за ними требуем однозначный ответ на вопрос, сочувствует он своим героям или разоблачает: да или нет? Не услышали ахматовское: «Ты так сурово жил и до конца донес/великолепное презренье». Этот спектакль аукается с серебренниковским «Околоноля», только там режиссер мучительно преодолевал высокомерное презрение автора, сгущая черноту. Правильно здесь распевают: «У свободы только белый цвет, у свободы черных пятен нет!»

Совсем забыла сказать, что зонги исполняются в стиле берлинских кабаре 20—30-х годов. Известно, какая в Германии уже звучала музыка.

Вам и не снилось

/ Искусство и культура / Художественный дневник / Опера

Премьера «Сна в летнюю ночь» в МАМТе

У этой премьеры была славная увертюра. В лучших традициях незабвенной борьбы с космополитизмом накануне премьеры наверх поступил сигнал: британский режиссер Кристофер Олден воспевает нетрадиционные сексуальные отношения, примите меры. У свежеиспеченного министра культуры Мединского хватило здравого смысла мер не принимать, однако привкус остался. Взбудораженные родители занятого в спектакле детского хора написали ответ с заголовком «Здравомыслящим людям от родителей оперных артистов», всколыхнулась сетевая общественность, премьерные ожидания накалились. Между тем корреспондент «Итогов» выяснила, что скандалы нынче не те. Пороху им не хватает. Ни блюстителей нравственности с хоругвями (как на «Благовещении» Прельжокажа), ни юнцов с унитазом (как на «Детях Розенталя» в Большом) перед спектаклем не обнаружилось. Ждали важную даму из службы контроля за оборотом наркотиков, но она не пришла. Даже толп подогретых скандалом любопытных не наблюдалось. А напрасно: в Москве после полувекового перерыва наконец-то появилась опера классика ХХ века Бенджамина Бриттена в отличной постановке. Разочарую страждущих: клубнички там нет, разве что мальчика гладят по головке, а влюбившаяся дама носится по сцене в лифчике. Упадка нравственности на сцене в разы меньше, чем в среднестатистическом «семейном» сериале. Из прихотливой пьесы Шекспира со снами, ворожбой и влюбленными, случайно меняющими партнеров, трудно было создать внятное либретто, но Бриттен и Питер Пирс с ним сладили. Именно Бриттен отдал партию Оберона контртенору, а эльфов поручил исполнять хору мальчиков. Режиссер Кристофер Олден усложнил и без того запутанный сюжет собственными идеями. Он перенес место действия в хорошую английскую школу наших дней со всей свойственной ей спецификой, и вместо античных героев населил ее коренными обитателями. Главная ссорящаяся пара, Оберон и Титания, — школьные учителя, повздорившие из-за любимого ученика. Круг «вторых влюбленных» — Лизандр, Гермия, Деметр и Елена — старшеклассники с буйными гормонами. Смирные эльфы здесь забитая мелкая школота, готовая превратиться в посланцев Матрицы. Околдованные сном детки при случае привязывают однокашника к стене, чтоб не буянил. Парочки ведут возвышенные разговоры о зеленом лесном склоне на фоне оцинкованных баков школьных задворок. Речитативы Пэка неотличимы от скаутских речовок, а самодеятельный театр ремесленников, причастных к школе как обслуга, напоминает клуб любителей ролевых игр. И, главное, все перипетии сюжета от ссоры Оберона с Титанией до относительно счастливого финала с тремя свадьбами ощущаются как морок, наваждение и, в конечном счете, полный фирменного британского абсурда хоррор. Он то упрятан в пластику героев, то проступает в дыме школьного пожара. Налицо ее величество традиция, поддержанная с талантом и тактом. Если Шекспир был для Бриттена не догмой, а руководством к действию, то и Бриттен для Кристофера Олдена не икона, а направление движения. Внимательная и чуткая режиссура дополняет и усложняет прежних авторов, наращивает смыслы, выворачивает в странные параллели. Вряд ли постановщик полагал, что возня старшеклассников на школьном дворе напомнит ироничную Impressing the Czar Уильяма Форсайта, а умница-манипулятор Оберон — одного из самых популярных героев современной культуры Стивена Фрая.